Екатерина Гавриловна проснулась среди ночи в паническом страхе и с болью в груди. Приснилось, что бросили ее какие-то люди в прорубь и убежали, а ее течением так и тянет, так и тянет под лед. Она еще видела кружок черного неба, засеянного зрелыми звездами, еще пыталась схватиться за края проруби, но руки скользили, тяжелое тело опускалось все ниже, круглое окошко постепенно сужалось и отодвигалось в сторону, и вот уже руки ее беспомощно царапают гладкую изнанку речного льда, лунно мерцающего, с белыми пузырьками и разводами. И этот лед, и черный холод, и сдавленное плотной водой дыхание — все было настолько реальным и неотвратимым, что она решила про себя: это конец! И наступил момент безволия, когда почти облегченно подумалось, что, может быть, не надо и сопротивляться, раз пришло время. Вот только бы еще разок, на прощанье, вдохнуть полной грудью воздуха.
Тут она закричала.
Совершенно не услышав своего голоса, крикнула еще.
И тогда-то проснулась, открыла глаза. Увидела и осознала себя дома, среди знакомой, привычной обстановки. Осторожно, чтобы не вызвать сильной боли в груди, вздохнула.
Дышать было можно.
Она встала и пошла на кухню, чтобы выпить спасительных капель; после них боль проходит, и спится лучше, и совсем другие, приятные видятся сны. Но еще в коридорчике она услышала храп Димакова и теперь испугалась уже не приснившимся, а реальным испугом, потому что вспомнила, кто гостит у нее. Зачем его принесло? Что ему надо?
Сразу стало не до капель. Она прошла в ванную комнату, пустила там воду и вымыла лицо. Не выключая воды, слушая этот домашний ручеек, присела на маленькую кухонную табуретку, на которой отсиживалась вчера в самую сильную полуденную жару. А потом прохладный душ принимала, как посоветовала по телефону Валентина Георгиевна, старая фабричная докторша. Добрых полчаса толковала она вчера по телефону, как вести себя в такую жару, какие принимать лекарства и даже — как и о чем лучше всего думать. Спросила про внука и невестку… С ней обо всем можно, не стесняясь и не таясь, поговорить, даже о бабьих приметах, дурных предчувствиях и предрассудках. Помнится, когда заболела Тоня грудницей, Екатерина Гавриловна призналась старой докторше, что иногда нехорошо думала о своей невестке, ревновала к сыну, — призналась и спросила: не могла ли от этого болезнь напасть? Валентина Георгиевна насмехаться не стала, все подробно разъяснила насчет болезни, о своей собственной семье и невестках кое-что рассказала, потом нашла место и для таких слов: «Вообще-то, человек всегда чувствует, как относятся к нему близкие, и, в общем-то, ему легче живется, когда вокруг него благоприятная атмосфера. Он тогда и болеет реже: ведь при хорошем настроении заболеть труднее. Так что вот так, Катюша Гавриловна… Господи, какой я тебя молоденькой помню, в красной косыночке!..» И пошла дальше вспоминать старое, и уже ни слова больше о том, с чего разговор начался. Да уже и не требовалось к тому началу возвращаться — все было усвоено.