На этом поле буйствовал клевер не одно лето. Красно-розовые, белые цветы были раем для пчел, и они слетались сюда за сладкой данью едва ли не со всей округи. И жужжало, гудело басовитой кобзой поле-полюшко, гомонило, словно души умерших слетелись на свою поминальную пасху и загадывали тихим словом на кровных, что остались в живых. Это сравнение — из другого, дальнего времени. А тогда, детишками, отрывали тоненькие хоботки соцветий и блаженно сосали ароматный нектар. Лежали на животах и обрывали цвет, которого было бескрайнее море, и клеверная нива безболезненно принимала утрату своего нежно-лепесткового воинства — она просто не замечала ее. За расцветшими стебельками подымались младшие с набухшими бутончиками — только и ждали своего времени, чтобы выстрелить яркими красками под небесной голубизной.
А ныне лежат его друзья в измятом клевере, уронив лица в траурную зелень, и цвет их крови, и срезанные пулями соцветья смешались в одной палитре смерти… Он нарисовал бы это поле двумя красками — зеленый клевер и зеленое солдатское обмундирование, красное цветение травы и красная кровь. И ничего больше — ни неба, ни солнца, одно лишь истоптанное, искромсанное поле и люди, которые никогда не подымутся со своей сладкой постели. И лучше бы ему лежать вместе со всеми…
Горячечное дыхание распирало ему грудь, сушило горло, обжигало удушливым огнем. Он посмотрел на пулемет, боеприпасы, которые тащил за собой, и не подумал, зачем все это и понадобится ли оно. Оружие связывало его с теми, кто пал в жаркой косовице, чьи руки припали в последний раз к земле и сами становились ныне землею, прахом. Да, оружие связывало Василя с ними — бывшими, живыми, и нынешними, павшими. Бросить оружие — предать друзей…
Он хотел бы вернуться к своим, занять среди них надлежащее место, чтобы сравняться со всеми и не ощущать этого страшного бремени жизни, когда ты один из сотен остаешься живым. Но жизнь звала его подальше от смерти.
Захваченный инерцией своего спасания, кто знает, где бы он мог оказаться и где и кто поставил бы последнюю точку в его жизни. Но попалась ему на пути дикая груша.
Стоял этот дичок на небольшом холме, который был, пожалуй, водоразделом между двумя соседними селами — Врадеевкой и Красноставом, родным селом Василя. Если идти из Красностава во Врадеевку, то за дичком, левее от грунтовки, проложенной телегами да грузовиками, была изрядная лощина, поросшая черемухой. Ему знаком запах этого дурманящего цвета. Там, в лощине, всегда прохладно, трава высока и густа, и где-то в ней бьется, пробивается чистый родник, теряясь в шаткой трясине, замаскированной зеленым дерном. В лунную майскую ночь среди белых накидок черемухового цвета затеряется чья-то светлая фигурка, и, одурманенный неземным сиянием и запахами соцветий, потеряет голову парень и сгубит тропинку между осыпанными цветом кустами и белым платьем любимой; соловьи будут потешаться над ним своими совершенными трелями, пока не отзовется то ли белый куст, то ли белая фигурка русалочьим или девичьим смехом. В такую ночь любимая девушка может показаться русалкой — обворожительной, чарующей…