На какие-то секунды опередил Василь немцев, лишь на несколько секунд. Потому что сыпануло по нему градом пуль, и в один миг изрешетили они его. Но руки, прикипевшие намертво к пулемету, не выпустили оружие, и уже неживой, он продолжал стрелять, пока боек не ударил по последнему капсюлю последнего патрона.
И долго стояла тишина, пока фашисты наконец не отважились подойти к дичку…
Груша, изуродованная огнем войны, еле оживет после этого. Живой останется у нее только одна ветка, которая будет развеваться по ветру, как зеленый факел.
В честь солдатского мужества прибьют к дереву красную звезду и напишут имя бойца, павшего под ним, и это будет памятником воину.
Будет приходить к дичку рано поседевшая женщина с цветами в руках и долго будет стоять молча, обнявшись с раненым деревом. Но этого он уже не увидит. Слишком много вражеского металла в его теле — может, только в одном дичке больше.
И все же дерево осталось живым: ведь нужно кому-то выжить и поведать, сколько горя должна испытать земля, чтобы быть свободной и непокоренной…
I
Как пустынно нынче на улице — только холод и тьма, деревья с почти голыми ветвями, темные силуэты домов с нечастыми светлыми пробоинами окон; только листва шуршит под ногами и ветер гонится за ней, словно играет в кошки-мышки; изредка вынырнет чья-то тень и торопливо сольется с темнотой. Идешь, и стук собственных каблуков отдается в ушах торопливой погоней. Мостовая в шуршании листопада плывет мимо тебя, как река.
Идешь, и сбывшееся и несбывшееся попеременно мерцают перед тобой, дразнят тебя — несбывшееся почему-то берет верх над явью. А тебе от этого еще больше не по себе, хочется жалости и сочувствия. Так много мечталось, столько было задумано, и вот лишь куцая синица в руках, да и та с ободранным хвостом. А годы уже не юношеские, и на арену выходит иная генерация…
В жизни сплошные неприятности. К неприятностям нужно привыкать, как к переменам погоды, и так же воспринимать их — как что-то неизбежное и преходящее. Ну да, попробуй привыкнуть, когда, кажется, все словно сговорились, чтобы отравлять тебе жизнь — на службе, в столовой, в транспорте, — и даже бездушная электричка с пронзительным визгом уйдет перед самым носом, а ты стой и жди невесть что и кого…
Я возвращался домой поздним вечером, травя себя осенней меланхолией, и дом меня не манил, не влек уютом — возвращался в свою берлогу скорее по привычке, инерции, что ли. В губах у меня тлела сигарета, прибавляя горечи, но я почему-то не бросал ее, упрямо глотая царапающий неприятный дым.