В последние дни наш каштан навидался такого, что его листья начинают краснеть от неловкости.
– Он обещал тебе прийти сегодня? – прямо спрашиваю я.
Подруга не отвечает. Сбросив белое одеяние, она бестрепетно входит в темную воду, скороговоркой бормочет положенные молитвы, проводит ладонями по воде и стрелой вылетает обратно.
– Б-р-р! Холодная!
Она шумно отряхивается, как щенок, так что брызги долетают даже до меня. Отжимает тяжелые, потемневшие волосы. Вода в крипте еще долго ходит рябью, нервно поблескивает, оскорбленная таким пренебрежением. Я укоризненно качаю головой:
– Ты хоть понимаешь, что в такой молитве нет ни грана святости? – говорю я с нарочитой строгостью.
Судя по шороху, подруга уже успела облачиться в мою серую хламиду. Подойдя сзади, она обнимает меня крепкими мокрыми руками, распустившиеся концы волос щекочут мне шею:
– Тогда помолись и за меня тоже, милая Умильта… Ну пожалуйста! Не волнуйся – никто не заметит! Сестра Агата подслеповата, да и вообще всем безразлично. Тем более что ты гораздо сильнее меня в искусстве кьямата! Настанет день, когда ты всех нас еще поразишь.
Я лениво размышляю, что могла бы поразить сестер прямо сейчас… если бы не Пульчино. Я могла бы выйти к сестре Агате – скромная «серая» послушница! – и продемонстрировать ей стаю чаек, послушную моему… нет, нашему с Пульчино призыву. О, святые сестры были бы просто счастливы! Они обрядили бы меня в белые одежды, раскрыли передо мной заветные сундуки с книгами и рукописями – крупицы драгоценных знаний, собранные монастырем за долгие годы…
Да, а Пульчино заперли бы в клетку и берегли пуще ока, потому что такие тесные союзы, как наш, – исключительная редкость. Святые сестры житья бы ему не дали, изучая нас вдоль и поперек. Пульчино ненавидел клетки. Я не могла с ним так поступить. И мне было жаль подругу, которую насильно заставляли учиться, хотя искусство кьямата ей было вовсе не интересно.
Вдруг подумалось, что, может быть, страсть подруги к «собиранию каштанов» – это некая форма протеста против ее собственной клетки?
Мне всегда было сложно сделать выбор. Любое решение дается мне ценой мучительных колебаний. Умильта знает об этом, поэтому, как обычно, все решает за меня. Наскоро попрощавшись, она хватает мои сандалии, нехитрые садовые инструменты – старенькую мотыгу с короткой ручкой да «рыхлилку», похожую на скрюченную птичью лапу, – и убегает. Некоторое время еще слышны шлепки босых ног по каменным ступеням, но потом и они затихают. Гаснет эхо. Я остаюсь одна, не считая молчаливых отражений в полированных колоннах и зеркально-темной воде.