Заяц наконец испугался крика, стрельнул в частый ельник.
Пошли перелески с веселыми, в светлом наряде, березками. Янька и Онфим соскочили с воза, побежали лугом наперегонки. Домаша тоже сошла, пошла рядом, разминая ноги, глубоко и радостно вдыхая медовый настой трав.
– Гляди, Олекса, краса-то какая!
– Да, добрый год! Сена-то, сена уродились в лугах! Коню по грудь!
Небось пожалеет боярин, что не своими мужиками скосил. Я ж ему заплатил за сорок четвертей, а мы… Слушай, Радько, по полуторы заколины этого сена станет?
– Ежели такая трава скрозь, то и по две!
– Вот, Домаша, вдвое прогадал боярин! Рассчитывались-то мы с ним четверть по заколине!
– Я не о том, Олекса… А хорошо-то как! Дышится легко!
– Да…
Замолчали.
Тонко звенели насекомые над пестретью трав. Облака, истаивая, висели в жарком небе. Только и было слышно, как, с хрустом приминая сочные травы, ступают лошади да поскрипывают, кренясь на водомоинах, груженные припасом и снедью возы.
Миновали еще две деревни. Дневали. Утомившиеся дети снова забрались на возы. Солнце уже низилось, когда за негустым перелеском открылась широкая пойменная луговина. От реки, от раскинутых шатров, окликнули.
Радько отвечал, и скоро повозки окружили мужики, иные в полотняных куколях от комаров, и любопытные бабы. Распрягли лошадей, принялись ставить шатры.
Новый парень, Микита, – Радько дорогой отводил его в сторону и шептался, старался больше всех, то и дело заглядывая в глаза хозяину. Олекса кивал рассеянно, не до него было.
Наконец поставили шатры, развели костры-дымокуры. Бочку пенного пива – угощение на конец работы – зарыли в землю. Натащили еловых лап, подсохшей травы, постелились.
Олекса прошелся еще вдоль костров, перемолвился с мужиками, поговорил с жонками, которые сами окликнули его:
– Що, купечь, со своей приехал? Али наши бабы нелюбы, али дома одну оставить боиссе?
Жонки дружно расхохотались. Олекса подсел к их костру, побалагурил маленько, за словом в кошель не лез. Встал, махнул рукой:
– А ну вас, свяжиссе, еще с женой разведете!
Провожаемый смехом, ушел к своему шатру.
– Спать! А то зорю проспите! – прикрикнул старик косарь на расшумевшихся жонок.
Олекса пролез в шатер, тщательно подоткнул рядно у входа, чтобы не напустить комаров. Домаша спала или притворялась – всегда ревновала его к сельским жонкам. Улегся и уже задремывал, когда не выдержала, круто повернулась, прижалась к нему, потянула его руку, чтобы обнял. Усмехнулся Олекса, расцеловал Домашу:
– Спи!
Еще полежал маленько, слыша, как бьется сердце у жены, посапывают дети, поют комары, пробившиеся под полог шатра, да шумит река в стороне, и не заметил, как заснул. Будто в тот же миг разбудил его старик, староста покосников: