На большой реке (Югов) - страница 78
— Правда. Но только тем, у кого нужда, а не то что заявку сделал — и получай. Без нужды не даем.
— Так неужто у меня не нужда, Максим Петрович? Ведь со старого-то места, с насиженного, стронули... То поломалось, другое изветшало... Сам знаешь: переселение!..
— Постой, постой, Василиса Силантьевна, — уже хмурясь, перебил ее председатель исполкома. — Ведь ты ж построилась!
— Я-то построилась. А людей жалко!
— Каких людей?
— Каких! А ваших, гэсовских... милой! — И она взыскательным взглядом окинула его всего. — Пристроечку хочу сделать к домишке-то своему... За один бы уж удар, с маху!
— Да зачем тебе? Ведь ты же одна-одинешенька!
— А квартиранты-то? Ну, не отстают они от меня!.. Ну, прямо как дети от матки... «Ты, — говорят, — Силантьевна, уж никого другого-то не пускай! Ждать будем. Перевезут тебя — и мы к тебе!» И что ж ты скажешь — ждали, да как ждали-то еще! Каждый божий день наведывались. Ну, как я их не пущу? А тут и другие просятся, и этих жалко!
Концом платка она тронула слезу.
— Да-а! — досадуя, сказал Бороздин. — Только вот плату с них немилостивую берешь.
— Как то есть немилостивую? — грозно нахмурилась на него старуха.
— Постой, постой, не перебивай!.. У меня же все данные... Ты ж по договору сдаешь. Вот я и знаю: амбарушку сдаешь за триста пятьдесят. Да еще и печку сложишь за их счет...
— Я их не неволю, хворостинкой на свой двор не загоняю! — пропела Силантьевна. — Вы, товарищ Бороздин, у меня, у бедной старухи, в кармане все до копейки видите... А они-то окладищи какие получают? Ну? А я сирота одинокая... Человек я рыхлый, больной!..
Она всхлипнула.
Максим Петрович схватился за графин с водой.
Ушла туча тучей.
Угрюмый и злой шел из исполкома Бороздин. «Да-а! — почти вслух пробормотал он. — «Сирых, убогих!» И что ж, сами мы виноваты... «Поток приветствий». Ведь этакое придумать — целый год занимать в газетах по два столбца, и это изо дня в день!.. И как это он, с его умом, не пресечет это? А вот не скажешь же никому!» — подумал он и сам испугался этих своих мыслей и поспешил отмахнуться от них.
Он стал думать о доме, но вдруг вспомнилось, что его ожидают слезы Светланы и упреки Натальи Васильевны. Настроение стало еще тягостнее. Не будь он в такой усталости, он легко, добродушной отцовской шуткой, обычной, ласковой, «покаянкой», перед Наташенькой потушил бы эти семейные недовольства, и сели бы все преспокойно за стол да и отпраздновали бы медалистку. А сейчас он чувствовал, что может взорваться и от жалобного голоса жены, и от этого сухого блеска обиды в ее глазах, и от любой гневной выходки Светланы. Он пошел еще медленнее, словно прогуливаясь.