— Врешь!.. Дурачишь!.. — крикнул он и ссек осину. — Я вижу…
— Как ты видишь, если я плеснула в твои глаза вином?
Василий вмиг вспомнил это, испуганно схватился за глаза, чтоб удостовериться — целы ли? И ему сразу показалось, что он плохо видит. Тайга стояла перед ним сплошной серой стеной, все как-то посерело вдруг и задрожало.
— Вот слепиться буду… Как тогда? — сглатывая накопившуюся обиду, сказал Василий тонким голосом.
— Слепиться? — равнодушно переспросила сквозь зубы Анна и пнула ногой большой красный мухомор. — Носом учуешь… На-а-й-дешь!
— Кого это? — крикнул Василий, а сердце его застучало. Перед ним замелькало грустное заплаканное лицо Чоччу, встали в памяти ее слова и вся их былая жизнь. Если Анна не хочет жить вместе — он останется с Чоччу, возьмет Ниру и останется.
Василий хрипло вздохнул, пропустил жену вперед, закурил трубку и до самого стойбища шел понуря голову.
— Я сегодня богатая… Ха-ха!.. Я сегодня веселая! — встретила их Чоччу. — Давайте весело гулять… Давайте вино пить. Сегодня веселая будет ночь.
Она нарядилась во все лучшее. Синий, весь в позументах, камзол, большой крест на бисерном нагруднике, крупные серьги в маленьких ушах, туго закрученные, сложенные на голове косы.
— Давайте не в чуме. Давайте под сосной… Ночь теплая.
Чоччу, чуть откинув стройный стан, легкой поступью ходила от чума к сосне, где разложен огромный костер.
Анна была молчалива. Она, прищурившись, с злобной завистью смотрела на Чоччу.
Сегодня Чоччу красивее ее.
— Ну, чего ты? Пей! — весело крикнула Чоччу.
Анна выпила, крякнула и подала чашку:
— Еще! — выпила, крякнула. — Еще!! Давай скорей еще!
— Станем песни петь! — сказала задорно Чоччу.
— Какие песни? Тунгус не знает, — говорил Василий, обгладывая кость олененка.
Все были вполпьяна.
— У меня своя есть… Хорошая есть… — поднялась Чоччу, утерла рот рукой, оправила волосы, но, окинув Василия тоскующим, ревнивым взглядом, вновь села. — Я когда пью одна, всегда плачу… Я всегда одна… Была вместе, стала одна… Ну вот, буду петь…
— Эй, месяц, — взмолила Чоччу зыбучим гортанным голосом и подшиблась рукой. — Золотой мой месяц!.. Ты один!.. Нет у тебя солнышка, ты один… Ой, месяц, я одна!.. Милый был, да нету — я одна!..
— Дай еще! — протянула Анна чашку.
Анна выпила и повалилась на бок, обхватив руками голову.
Она немного полежит и пойдет домой. У ней томится сердце. Она пойдет домой и нарядится в сто раз лучше Давыдихи… У ней соболья шапка, серебряный чеканный пояс, у ней золотые кольца… Она возьмет Ниру, маленького любимого своего смешного Ниру, оседлает серебряным седлом оленя и помчится в ту сторону, где солнце спит: она устроит чум и будет там жить. Мимо их чума пройдет молодой тунгус: «Эй, бойе, стой!» Остановится тунгус, красивый, улыбчивый… «Я, бойе, умею хорошо ласкать… У меня был один — мой, стал не один — чужой… Вот я ушла. Если ты один, если вольный, оставайся, бойе!..» Да, она сейчас встанет и пойдет. Вот и месяц смотрит, и месяц зовет ее, мигает. И Чоччу над ней смеется, воет про себя, скрипит… И Василий шепчет ей… Пусть!