С тех самых пор как отца отвезли в больницу, а потом на кладбище, Дина никого в кабинет не допускала. Значит, кабинет они выбрали за его эмоциональную весомость в момент, когда от шивы остается лишь один рассвет и завершающий миньян, а затем все собравшиеся призовут брата и сестру встать и принять утешение от Всевышнего среди скорбящих Сиона.
Муж Дины — симптоматично — при этом не присутствует. Дина решила не втягивать Ави — как и всякий раз, когда наступало время ей и Ларри засучить рукава для настоящей драки. Ясно: отсутствие Ави — дурной знак.
Никто из трех человек, стоящих перед Ларри, не притворяется, будто они собрались здесь спонтанно. Хаффман и Рой — по бокам, Дина — в центре. За их спинами, возвышаясь над всем, — стена религиозных книг в позолоченных и посеребренных переплетах. Ларри пятится, натыкается на раму раздвинутого дивана: одеяло до сих пор свисает криво, простыни сбились в ком.
Конечно, все по плану: смахивающий на мультяшного кролика раввин (рядом с Хаффманом он кажется еще жилистее) поднимает бровь, подавая сигнал Дине.
— Как тебе, должно быть, известно, — говорит она, словно читая по бумажке, чересчур официально, — завтра мы встаем[12], и завтра же у тебя самолет. И, Ларри, мне нужно знать, что тебе понятны твои обязанности как единственного сына нашего отца.
— Почему со мной все постоянно обходятся так, словно я не еврей? — говорит Ларри, уже вскипая. — По-вашему, я не знаю правил? По-вашему, если бы вы не следили за мной во все глаза, я бы кремировал отца и пересыпал пепел в консервную банку? И закопал бы его кости на каком-нибудь поле с крестами, и вылил бы на холмик бутылку бурбона?
Видя, какой оборот слишком быстро приобретает эта беседа, вмешивается рав Рой:
— Мы говорим не о похоронах. Это уже сделано, выполнено в точном соответствии с галахой.
Но Дина готова к бою. Выдвигается на полшага вперед, загораживая раввину обзор и недвусмысленно намекая, что сама контролирует ситуацию:
— Я говорю о том, что будет теперь, Ларри. Я спрашиваю про факел, который ты должен нести ради этой семьи — нашей семьи — следующие одиннадцать месяцев. Скажи мне, что ты усвоил: кадиш — твой долг.
— Я это усвоил, — говорит Ларри.
— Усвоил? Правда-правда? Ты знаешь, что нельзя пропускать. Ни разу. Ни одной службы, — она употребляет нееврейское слово «служба», и Ларри понимает, что она это нарочно, хочет уязвить, показать, как далеко он отклонился от пути истинного. — Десять раз в день, вот сколько раз читается кадиш.
— Это я тоже усвоил, — говорит Ларри. — Я провел здесь всю неделю. Надевал тфилин. Делал свою работу.