Когда Гавриэль отмалчивается, Шули начинает спрашивать тахлис[37]:
— Думаешь, я не знаю, каково это, когда другие на тебя стучат? Тебя травят? Друзья у тебя вообще есть? Проблема в этом?
— Друзей не очень много. Но дело не в этом.
— И это с тобой происходит весь год. Я спрашивал у других твоих учителей — они тоже заметили. Может быть, летом что-то случилось, может быть, в лагере…
— Наверно, — говорит мальчик, — когда без ребят, то есть они там жили в одной комнате…
— А ты не жил с ними в одной комнате?
— Жил.
— Тогда почему говоришь «когда без ребят»?
— Первый месяц я провел с ними вместе. Когда мой отец умер, мать приехала и меня забрала.
Рав Шули чувствует, что его голова качается туда-сюда словно по собственному почину: тело отказывается верить только что услышанному, началось что-то наподобие странного тремора.
Рав Шули пытается заставить свою голову не болтаться на стебле шеи, буквально хватается руками за виски. Натужно старается держаться как обычно, хотя ошарашен как никогда еще за весь свой учительский стаж.
У ребенка умер отец. Такое стряслось — а рав Шули не знал?!
Сбой в системе. Отчего мать не позвонила в школу, да поможет ей Бог? А если позвонила — еще хуже: как мог рош ешива[38] не сообщить страшную весть всем рабаним[39] мальчика?
А что же его друзья молчат о главном, но находят время ябедничать про списанную контрольную?
Понемногу успокаиваясь, Шули решает: никто не виноват, так уж устроена жизнь в большом городе.
Если бы ешива находилась в маленьком городке, всех хоронили бы на одном кладбище. Все молились бы в одном шуле. О том, что мальчик остался без отца, знали бы все. Но здесь, в Ройял-Хиллс, несчастный гиперактивный Гавриэль каждый день прикладывает школьный «Метрокард»[40] к турникету, чтобы добраться до Ройял-Хиллс общественным транспортом. Ребенок ездит в школу из Уильямсбурга. Считай, все равно что с Луны.
И тем не менее: отчего же Гавриэль не встает на утренней и дневной молитве в школе, когда приходит время помянуть умерших? Во время кадиша он остается сидеть, как и все счастливые сыновья, чьи отцы живы.
Рав Шули произносит «Барух даян А-Эмет»[41], молитву за умерших. А потом — «Танхумай», «мои соболезнования».
— Я не знал, — говорит он. — Мне очень-очень жаль. У тебя есть братья и сестры, да?
— Двое учились у вас, — отвечает Гавриэль.
— Давно, — говорит Шули. — Исроэль и Лейб. Они намного старше тебя.
— Я самый младший в семье. На шесть лет младше предыдущего брата.
— Это было для тебя нежданно — его смерть? — Рав Шули тут же раскаивается в том, как прозвучал вопрос, и спрашивает у Гавриэля уже мягче: — Ты знал до отъезда в лагерь, что твой отец нездоров?