Выйдешь на улицу, глянешь на село — девки голосистые поют все звонче, сельхозугодия все тучнее и колосистее, и броня все крепче! Даже де сиянс академия учредилась — Кутейкин и Вральман обещались молодильные яблоки привить к отечественной развесистой клюкве.
И год от году усадьба все краше да выше, третий уже этаж надстроили, прежним хозяевам эдакие роскошества и не снились даже!
Вот и выходит, что никакой Ванька-Каин не вор и не душегуб, а эффективный, братцы мои, менеджер. Без него, кормильца, так бы и жили мы с выбитыми стеклами и засранными полами!
В дыхании весны всё жизнь младую пьет
И негу тайного желанья!
Все дышит радостью и, мнится, с кем-то ждет
Обетованного свиданья!
Е. Боратынский
Продолжим. Итак, весна вступала в свои права. И поскольку она, как и во времена Боратынского и Тютчева, была блаженно-равнодушна к нашим глупостям и подлостям и ничегошеньки не знала о нас, о горе и о зле, то вершила она свои извечные благодеяния невзирая ни на какую советскую власть — ни на ту, которую так ненавидели и боялись мы с Анечкой, ни на того сурового и спасительного Милицанера, который, по мысли генерала, только и мог удержать народы от повального скотства, ни тем более на те на самом деле малопривлекательные и никому уже не интересные выдумки, которые показывали программы «Время», «Сельский час» и «Служу Советскому Союзу» и которые даже члены Союза советских писателей описывали без всякого энтузиазма и спустя рукава.
Температура воздуха повысилась, и пошла обычная мартовско-апрельская херомантия с выпадением ненужного и вроде бы последнего снега, который на следующий день действительно, в конце-то концов, таял, но оказывался далеко не последним. И хотя были эти весенние снегопады девственно чисты и прекрасны, удовольствия они, бедненькие, никому, кроме самых маленьких, доставить, конечно, не могли.
Солнце, хотя слишком уж часто скрываемое низкими и даже буранными тучами, поднималось все выше, обнажившийся асфальт на дорожках и на плацу помаленьку подсыхал, некоторые гарнизонные дамы уже цокали по нему шпильками, роты на обед шагали все еще в зимних шапках, но уже без шинелей, и даже поддатый Фрюлин больше не решался выходить на вуснежский лед, и без умолку тарахтела капель по оконной жести, и Лева Блюменбаум с другими музыкантами срочной службы счищал снег с крыши Дома офицеров и оббивал сияющие сосульки, и многочисленные снежные бабы вышли провожать зимушку-зиму, так же дружно, как они встречали ее прошлым ноябрем, но быстро разрушались и таяли, только одна — самая огромная — все еще стояла как раз под лоджией Бочажков, как какая-то неолитическая Венера, — бесформенная и безглазая, оскверненная понизу яркой собачьей мочой.