Но пока что — тьфу-тьфу-тьфу — Бог Степку миловал, и ни на Барка, ни на других чемодуровских хулиганов он не нарывался, хотя вот уже пятый раз идет покупать в деревню грудное молоко.
Ну а любовную страсть в сердце Степана Васильевича Бочажка возжгла как раз та самая кормилица, которая из своих изобильных грудей сцеживала животворную влагу для генеральского внука. Надо сказать, и тут дело было тоже скорее в проворстве воображения, чем в зрительных или каких бы то ни было иных впечатлениях. Да нет, ее-то в отличие от Барка он видал, но помнил смутно, расфокусированно, а за все четыре посещения ветхой избушки она так ни разу и не вышла из-за занавески, отгораживающей угол за печкой, куплю-продажу осуществляла ее мамаша, неизменно приговаривающая: «Вот все, как Лариса Сергеевна велела, все прокипятили, не волнуйтесь, все как договорились, чин чинарем!» Только однажды послышался раздраженный девчоночий голос: «Мам, ну она опять обосралась!»
Любка Пантелеева была на два класса старше Степки, сейчас как раз переходила бы в десятый, если бы не томные взоры, злодейские тоненькие усики и обольстительные речи стройбатовского бойца, бегавшего к ее мамке за самогоном, обещавшегося увезти ее в солнечный Мингечаур, но бесследно дембельнувшегося через неделю.
История эта стала достоянием широкой общественности, поскольку Любка грохнулась в обморок прямо на школьной линейке первого сентября во время затянувшейся речи директора, а когда ей оказывали медицинскую помощь, все и выяснилось. Случай для того времени был скандальный и соблазнительный, некоторое время только об этом и говорили и в поселке, и в деревне, и, разумеется, в школе, в особенности в мужском туалете.
Степка, в котором уже давно неистовствовали гормоны, чрезвычайно тогда возбудился — вот тут, рядышком, оказывается, была девчонка, пусть и девятиклассница, которая делала ЭТО! То есть теоретически могла бы ведь и с ним тоже… маловероятно, конечно, с чего бы вдруг, но все-таки… чисто теоретически… На практике это вылилось, можно даже сказать, выплеснулось в непомерном увеличении среднемесячного числа суррогатных мальчишеских прелюбодеяний. До любви дело в тот раз не дошло, Пантелеева в школе больше не появлялась, и любострастные мечтания вскоре переключились на кого-то другого, кажется, на зубную врачиху, которая, сверля Степке зуб, напирала лобком на его впившуюся в подлокотник руку, и было непонятно, специально ли она это делает или просто плевать хотела на сопливого мазохиста.
Отчасти из-за этих одиноких восторгов и, как насмешничал Набоков, тайных компромиссов с мятежной плотью Василия Ивановича вызвали в школу, чего он долго не мог простить незадачливому сыну. Вообще-то поводов поговорить с отцом Степки у педагогов было и до этого предостаточно: и успеваемость, и поведение на уроках и переменах у Степки были ниже среднего, а на родительские собрания генерал, конечно, не ходил. Но Степка ведь был сыном самого главного гарнизонного начальника, а училки были в основном жены офицеров и прапорщиков, кому охота навлекать на себя немилость. Но в этот раз Степка проштрафился на уроке географии, которую вел сам директор, колченогий, седоусый и ужасно строгий Юрий Матвеевич, ветеран и инвалид войны, чем-то похожий на Бочажка, во всяком случае, так же пренебрегавший тонкостями душевной организации школьников и уж тем более соображениями иерархической значимости их родителей. Наоборот, Степку он откровенно гнобил именно как генеральского сынка и никогда не ставил ему выше тройки, хотя тот так его боялся, что как раз географию зубрил упорно и прилежно.