В этой сложной и хорошо продуманной цепочке классическая гимназия занимала особое место. Наряду с реальным училищем она находилась на средней ступени, между начальным образованием и высшим. Разница была лишь в том, что реальное училище готовило к поступлению в технические вузы, и только после окончания гимназии, пройдя узкое горлышко тяжелейшей учебной программы и жесткого отбора, можно было поступить в университет. А уж оттуда открывалась широкая дорога к государственной службе, чинам, карьере, высокому жалованью. Прав был Илья Николаевич Ульянов — без гимназии не видать бы его детям университетов. Но проблема в том, что именно так рассуждали тысячи и тысячи родителей, мечтавших устроить своих детей в тепленькое государственное местечко и видевших в гимназии лишь своего рода карьерный трамплин.
По свидетельству очевидцев, несмотря на строгие вступительные экзамены, гимназии были переполнены — в первые классы набивалось до 50–60 детей. С программой справлялись немногие, шел жесточайший отсев, но только к 5-му году обучения количество учеников в классах сокращалось до приемлемых тридцати в каждом классе. Остальным приходилось расставаться с мечтами об университетском образовании и престижной госслужбе и искать себе применение в других сферах. Можно представить, сколько в результате такого отсева оставалось обиженных. И не только среди тех, кто оказался за бортом, но и среди тех, кто, как Ленин, пусть и закончив гимназию, так и не реализовали себя на избранном поприще. Возможно, именно в этом кроется одна из причин того чудовищно несправедливого мифа, который усилиями интеллигенции сформировался вокруг классической гимназии в конце XIX века.
«У этого человека наблюдалось постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который уединил бы его, защитил бы от внешних влияний. Действительность раздражала его, пугала, держала в постоянной тревоге… И древние языки, которые он преподавал, были для него, в сущности, те же калоши и зонтик, куда он прятался от действительной жизни.
— О, как звучен и прекрасен греческий язык! — говорил он со сладким выражением. И, как бы в доказательство своих слов, прищуривал глаза и, подняв палец, произносил: — Антропос!»
Карикатурный образ Беликова — героя рассказа Антона Павловича Чехова «Человек в футляре», убогого, жалкого и отвратительного преподавателя древних языков классической гимназии, — стал хрестоматийным. Вряд ли Чехов, в свое время оставленный на второй год из-за незнания греческого языка и таким образом отчасти сводивший личные счеты, мог предполагать, какое убийственное влияние окажет его рассказ на репутацию классического образования. Но вот уже более ста лет для большинства из нас именно беликовской духовной мертвечиной веет от всего, что связано с изучением латыни и греческого. Тогда как это всего лишь отголоски идеологической борьбы, развернувшейся вокруг среднего образования в конце XIX века.