Единственное исключение – это дни, когда отец напивается. Тогда ни маме, ни бабушке нет до меня дела, а тетя заходит, только чтобы помочь нам собрать кой-какие вещи и эвакуироваться на время отцовского запоя.
То есть получается, эти запои – моя единственная передышка. В эти дни мы живем у тети, по вечерам мама ходит домой, чтобы проверить, «как он там, жив ли еще».
Так она говорит.
Раньше, когда я была маленькой, я за папу очень боялась и просила, чтобы мама взяла меня с собой: ждать, когда она вернется, было невыносимо. Но мама никогда не позволяла мне пойти вместе с ней. Я оставалась с бабушкой, с тетей, если та была дома. Чаще всего мама приходила довольно быстро, на молчаливый бабушкин вопрос, заданный неопределенным полукивком, отвечала так же, молча: раздраженно махала рукой куда-то в сторону от себя и вздыхала. Это означало: «Да что с ним сделается, с придурком!» Иногда мамы не было долго, и я замирала от ужаса, погружаясь в страшные фантазии: папа умер, потому что уснул с сигаретой или шагнул с балкона (о вероятности и того, и другого я знала из разговоров мамы и бабушки). Или папа набросился на маму, это случалось частенько. Чтобы избежать его агрессии и не подвергать опасности не только себя, но и нас, детей, все убегали к бабушке. Полчаса, час промедления иногда решали дело, отец разъярялся и начинал придираться к маме. Я до сих пор толком не могу описать, что именно происходило в это время, как будто не могу заставить себя посмотреть эти «кадры» внутренней кинопленки, а слышу только звук – сдавленные хриплые крики, грохот падающих стульев и звук, с которым тяжелое мужское тело глухо впечатывается в стену… Когда мамы долго нет, я боюсь, что там, в нашей квартире, наполненной сейчас вонью перегара, что-то происходит, а я ничего не могу с этим поделать. Я почему-то верю, что пока я там, внутри этой сцены, пока я стою, прижавшись к дверному косяку, за маминой спиной, ничего непоправимого, самого ужасного случиться не может. А если меня там нет, они оба, и отец, и мать, беззащитны. Он – перед своей агрессией. Она – перед его неистовством.
Если мамы нет долго, я стараюсь думать только о том, что она сейчас придет, сейчас, через пять минут или еще через пять. Я уверена, что, если отвлекусь и займусь чем-то другим, я нанесу вред. Только мое неотступное, сосредоточенное внимание спасет их обоих. И я не отвлекаюсь. В эти часы моя собственная жизнь останавливается…
Я даже думаю – да, я и сейчас так думаю, – что она останавливается буквально: в моем теле замирают все процессы, кровь застывает в жилах, сердце работает на самом последнем, самом маленьком обороте, гормоны не вырабатываются… Я почти не живу, и мое тело использует питательные вещества, жиры, белки и углеводы, только для одной цели: сделать мою жизнь немного безопасней. Я завернута в свое тело, обита жиром изнутри, как обита поролоном комната буйного сумасшедшего. Если бы не поролон, этот сумасшедший разбился бы в кровь об углы и стены. Если бы не тело, я бы должна была сойти с ума от напряжения. Или сгореть от гнева. Но я просто становлюсь все толще и все тише. Тело надежно прячет меня.