Прошел еще месяц, а Герхард так и не появился. Геза становился все напряженней. Наконец он заявил Гитте, что волей или неволей, но на следующей неделе отвезет Хохбихлера в Сан-Паулу. Комедия слишком затянулась, пусть Герхард или какой другой мечтатель заберут его обратно, это все не его дела, и, если нацисты его побеспокоят, он выложит всю правду знакомому местному журналисту. Жена возражает. Доктор, скорее всего, вооружен, да и от австрийца, готового встать на его защиту, впору ждать любой подлости. У нее есть идея получше: они ведь нужны баварским богатеям; те не смогут ни в чем отказать. Хохбихлер – она не хочет называть его Менгеле – необычайная золотая жила. Чем просто сбросить его как лишнюю ношу, не лучше ли поднять цену, выпросив у Герхарда новую непомерную сумму. А еще лучше – пусть-ка семейка беженца оплачивает им содержание большой фермы в краях посимпатичней этих. А уж потом они бы нашли способ от него отделаться, не десять же лет жить у них Хохбихлеру.
Штаммеры спорят при мерцающем свете свечей. Геза говорит жене, что у нее вконец снесло башку, Гитта возражает: нет, все из-за него; сумей он устроиться получше, им не пришлось бы пускать на постой этого немца, с луны свалившегося, чтобы поправить свои дела. Наобещал ей золотых гор, чтобы она вышла за него. Сколько им еще прозябать в этой мышеловке? А о будущем мальчиков он вообще подумал? На их образование понадобится больше денег. А если полиция все-таки арестует Хохбихлера, чем они рискуют? Всегда можно заявить, что они знать не знали его истинное лицо и Герхард их обманул.
Уже светало, когда Геза наконец уступил доводам жены. В Сан-Паулу он выдвигает австрийцу новые условия, и тот неожиданно приезжает с ответом очень быстро: семья Менгеле согласна подарить им новое имение, а точнее, половину его стоимости – вторую легко будет сколотить, продав их земли в Нова-Эуропа. Соглашение заключено. Через несколько недель Штаммеры вместе с Хохбихлером переезжают на уединенную ферму площадью сорок пять гектаров. За пять месяцев до того, как «Моссад» найдет маленького Йоселе.
Едва успев поселиться в Серра-Негре, Менгеле 1 июня 1962 года узнает о повешении Эйхмана во внутреннем дворе тюрьмы в Рамле. Он потрясен. Даже не дослушав этой новости по транзистору Роберто, он бежит к себе в комнату – сделать записи о своем отчаянии и опасениях, выразить страх, который больше не покидает его уже никогда, парализует и опутывает с головы до пят, с тех пор как он покинул свой кокон в Буэнос-Айресе.
Эйхман казнен евреями! Его прах выброшен в Средиземное море – чтобы вдова и дети не могли почтить его могилу! Менгеле дрожит, на лбу выступает холодный пот, он лихорадочно строчит страницу за страницей в школьной тетради на корешке-спирали, где пишет в третьем лице, называя себя Андреасом. Он никогда даже и не подумал бы, что способен посвятить больше трех строк австрияку, закомплексованному позорищу, но, даже превознося Эйхмана за то, что тот его не выдал, беспокоится, как всегда, о себе самом, оплакивает собственную судьбу. Эйхман, торопливо пишет Менгеле, козел отпущения и пария. Немцы бросили его, предав мстительной ярости евреев; настанет день, и им придется пожалеть, что они принесли в жертву людей чести, бившихся до последнего патрона за родину и фюрера. Позор вам, немцы, трусливый сброд подонков, нация узколобых лавочников, прозябающая под никудышным правительством, продавшимся тем, кто дал наибольшую цену, торгашам в храме: вы отдали им Эйхмана! Немцы выстрелили ему в спину, а ведь он лишь исполнял свой долг, и мы все соглашались повиноваться приказам – во имя Германии, ради Германии, ради величия нашей любимой родины. А теперь Германия приковывает нас к позорному столбу и лукаво заигрывает с нашим худшим врагом. Да есть ли в этом гнусном мире еще какая-нибудь страна, наказывающая самых преданных слуг своих и лучших из патриотов? Германия Аденауэра – людоед, пожирающий собственных детей. И нас всех сожрут, одного за другим, бедные мы, бедные…