Никогда еще Менгеле не было так одиноко, как в эту грозовую ночь. Пока он, покусывая усы, изливает желчь, молнии то и дело прорезывают тьму, а с неба грохочет так, будто холм с притаившейся на нем фермой Санта-Лусия обстреливают русские «катюши». Ад и преисподняя, бормочет он сквозь зубы. Бог знает, как низко он пал за три прошедших года, крохотный тщедушный человечек, стремглав катящийся под откос, безвестный, никому не нужный, цепляющийся только за две тонкие ниточки, эту семью венгров, которая рано или поздно его выдаст, и надоедливого Герхарда, полнейшего неудачника, вот еще нацистик бразильский. И эти тонкие ниточки могут порваться в любой момент. Какой ужас! К рассвету Менгеле, весь в поту от страха, наконец рухнул в кровать.
Залитый ярким светом перекресток окружают высокие здания без окон и дверей, у них на крышах трубы, вздымающиеся в небеса; воняет горелой плотью. В самом центре стоит Менгеле; он помолодел на двадцать лет, на нем военный мундир эсэсовца с эмблемой-черепом. Лощеные сапоги шлепают по лужам крови, эти кровавые лужи на площади повсюду, над ними вьются жадные черные птицы. Менгеле оборачивается туда и сюда, не в силах сориентироваться; он различает восемь выходов, но какой из них выбрать? Справа долетает глухой шум, он перекатывается – все громче и громче барабанный бой, он грохочет, выкрики и собачий лай, да, это псы, свора псов где-то совсем рядом. Менгеле бросается налево, пробегает узенький переулок, чавкая сапогами по крови, но звери все ближе, он не видит их, но слышит и тогда изо всех сил бежит быстрее, вот еще поворот налево, направо, снова налево, он задыхается. Вдруг истерический визг смолкает, и разливается запах обугленного мяса. Теперь Менгеле слышит только бешеный стук своего сердца. И еще непрерывное посвистывание, когда он оказывается у следующего поворота. Из-под правой руки вдруг взмывает вверх кобра, преграждая ему путь прямо к бюсту Гитлера. Скрепя сердце он бежит влево, по длинному коридору, где на стенах тысячи репродукций Богоматери, на них дрожат отблески от семисвечников. Ему холодно, мучают голод и жажда, он по щиколотки в крови, это струйки крови сквозь стены просачиваются и в коридор. Но вот, кажется, мелькнул луч надежды: в конце туннеля он видит яркий сноп света, оттуда доносятся голоса и знакомый женский и детский смех, наконец-то он выберется из лабиринта. Проклятье, он на том же самом перекрестке; он бегает по кругу. На террасе одного из зданий, стоящих на площади, люди вовсю пируют, играет музыка. Вот его кто-то заметил, встревоженно говорит что-то остальным, и те уже свешиваются с балкона, показывают пальцами, смеются, свистят, кидают в него косточки оливок, помидоры, метают стрелы, даже опрокидывают котел с негашеной известью, как в Средние века. Менгеле поднимает сжатые кулаки, но губы сомкнуты, он не издает ни звука. Кажется, на террасе он различает Сассена, Руделя и Фрицша: они чокаются бокалами с Медеей, мстительной колдуньей, и с ужасным Сатурном, опирающимся на косу, как вдруг сверху обрушиваются черные хищные птицы. Он бросается наземь, ползет в ближайший переулок, весь набухая кровью. Небо мрачнеет, и вот он снова бежит, не переводя дыхания, прямо вперед и вперед, час, другой, вечность; пока снова не рухнет на том же самом проклятом перекрестке.