От удара Фабр потерял сознание. Посчитав мертвым, его отволокли сажени на две, где и оставили среди других трупов. Некоторое время он лежал в беспамятстве, а когда пришел в себя, не мог вспомнить, что произошло. Разорванная лошадь валялась в нескольких шагах от него. Раны Алекс не чувствовал и, лишь когда захотел встать, ощутил боль, точно прострелившую его ногу от пятки до бедра. Вскрик раненого привлек внимание Беннигсена, и тот приказал четверым солдатам вынести Фабра с поля сражения. Рядовые водрузили штабс-ротмистра на шинель и поволокли подальше от огня. Миновав опасное место, они положили раненого на землю. Фабр взмолился не оставлять его и дал им червонец, но трое уже ушли, бросив ружья. А четвертый, более совестливый, отыскал подводу без лошади, перенес в нее раненого и, взявшись за оглобли, выкатил на дорогу.
– Тут, барин, подберут, – ободрил он и, оставив свое ружье в телеге, тоже исчез.
Мимо ехал лекарь, которого Фабр окликнул, прося хотя бы перевязать. Тот, черный от усталости, плохо соображая, что делает, взял тряпку и перетянул ему ногу простым узлом. При этом добавив:
– Чего там, она тебе, брат, больше не понадобится.
По дороге валом валили люди. На подводу уселся какой-то раненый гренадерский поручик, совершенно хмельной. Он плюхнулся Фабру на ногу и пустился рассказывать о подвигах своего полка.
– Отлезь, а? – попросил Алекс.
На что гость возмутился, заявив, что он имеет на подводу такое же право, как и Фабр. После чего предложил выпить водки за здоровье своего полка. Чтобы отвязаться, Алекс хлебнул и снова потерял сознание. Когда он разлепил веки, поручика уже не было, вместо него рядом с телегой шел какой-то пехотный капитан, который, как оказалось, из милосердия примотал оглобли подводы к телеге, везшей других раненых, и она потихоньку потащилась к Москве. Капитан, не переставая, плакал, а Фабр был настолько слаб и пьян из-за гренадерской водки, что не мог слова молвить. Однако пехотинец без всяких вопросов рассказал ему свое горе, хотя такого горя вокруг было – лопатой греби. Оказалось, фамилия его Шавич, он командовал пионерной ротой и был прикомандирован к батарее Раевского, где встретил двух младших братьев, с которыми до того не виделся восемь лет, поскольку прежде их полк стоял в Финляндии. Только вечер 25-го они провели вместе, а на другой день обоих у него на глазах разорвало ядрами.
– Так-то, Вася, – сказал Фабру пионерный капитан и зашагал вперед. А Алекс снова впал в беспамятство.
Быстро смеркалось. Темнота кричала и выла. Никакого отдыха она принести не могла. Стонали и в голос вопили от боли раненые, окликали друг друга в темноте живые, ища, но не доискиваясь своих. Многие полки перестали существовать, и солдаты сбредались с разных сторон, подсоединяясь к тем, где оставалось по сотне человек под начальством прапорщика. Вся Можайская дорога была покрыта умирающими. Люди ползли, не бросая ружей, без рук, без ног, но с карабинами, подбирая у мертвых товарищей патронные сумки. Ночь была по-осеннему холодной. Те, кому повезло добрести до соседних селений, зарывались от стужи в солому и в ней умирали. Фабр видел, как подвода с одними ранеными взяла чуть правее запруженной дороги и переехала кучу соломы в овражке, под которой оказались люди. Последних почти всех задавило. Оставшихся взяли на телегу.