По тракту лошади тянули орудия. Погонщиков не хватало. Они шли далеко впереди и позади, а умные животные шагали друг за другом. Раненые выползали на дорогу в надежде, что их подберут, и попадали под колеса лафетов. Алекс запомнил солдата, лежавшего в канаве, у которого голова уже была высунута на бровку и тут раздавлена колесом батарейной мортиры. Был ли он уже мертв, когда его мозг размазало по сухой глине тракта? Оставалось только гадать.
Перед сражением хвастались, что московский генерал-губернатор Ростопчин заготовил много подвод для раненых. Но их не достало и на десятую часть. Те же, кто все-таки попал в столицу, вскоре погибли в огне пожара, не имея сил вылезти из пустых домов. Многие так и остались на поле, которое неприятель, захватив Первопрестольную, и не думал прибирать. Уже через несколько дней поднялся нестерпимый смрад, а несчастные, не зная, куда им идти, питались сухарями из ранцев убитых, задыхались среди трупов и отбивались от волков, мигом явившихся из окрестных лесов поживиться истлевающей кониной и человечиной.
К счастью для Фабра, он не попал в их число. Его подвода худо-бедно дотянула до села Горки. Там раненых стали перегружать, потому что лошади устали. Фабра сняли с телеги, положили на улице и оставили одного среди умирающих. Он поминутно ожидал быть раздавленным артиллерией или повозками. Московский ратник перенес его в пустую избу и подсунул под голову пук соломы, после чего ушел. Тут понял Алекс, что пришло его время помирать. Он не мог двигаться, не чувствовал ноги – дурной признак – и всю ночь то приходил в себя, то терял сознание. В избу порой заглядывали люди, но, видя раненого, тут же уходили и плотно затворяли дверь, чтобы не слышать просьб о помощи. Какой-то урядник лейб-гвардии казачьего полка, обнаружив несчастного, вынул из ташки несколько яиц всмятку и накормил Фабра. Уходя, он написал мелом на двери фамилию и полк «постояльца». Перекрестил Алекса и сказал:
– Ничего, брат. Может, так-то оно лучше. Разом отмучиться.
Фабр лежал и думал: «А ведь верно. Сил больше нет. Если не помру, то уж точно буду калекой. На что жить? Хорошо еще дядя скончался. Хуже нет влачить нищенское существование со стариком, который тебя вырастил, и не иметь возможности поддержать его немощь…»
Тут дверь толкнули, и хриплый голос окликнул:
– Есть кто?
Алекс застонал.
– Живой?
Снова стон.
– Двигаться можете?
К топчану, на котором лежал раненый, подошел, сильно хромая, высокий человек, форму которого в темноте избы было не разглядеть.
– Надо идти. Французы на пятки давят. Пленных не хотят брать. Кто без сил, добивают. Ну же, шевелитесь.