— Возможно, что этих людей используют для каких-то дел в настоящее время… В общем, надо понимать, что, каковы бы ни были их судьбы, что бы с ними не случилось в плену, мы сможем доказать, что не имеем к этому никакого отношения, лишь предъявив те самые документы, о которых сейчас ничего не знаем.
Сталин несколько секунд смотрел на Нефедова не мигая, потом кивнул, будто выслушав вопрос, и продолжил:
— Весной сорокового мы не могли знать, когда именно Гитлер решит напасть на СССР, и в наших интересах было давать ему как можно меньше поводов выражать свою обиду.
Видно было, что ему с трудом удается отделить эмоции от дела, но Сталин продолжил деловым тоном:
— Учить тебя, а особенно Артема, я не стану, но прошу учитывать приоритеты. Максимальный результат — документы найдены и доставлены сюда, в Москву. Второй вариант: документы доставлены в такое место, откуда немцам их никак не взять.
Он замолчал, отошел к столу, начал набивать трубку.
Потом, так и не закурив, развел руками:
— Крайний вариант — уничтожение документов.
Еще немного помолчал, потом пояснил:
— Тогда у нас хотя бы будет возможность делать вид, будто все документы у нас.
Отошел к столу, закончил набивать трубку, раскурил и закончил совещание:
— У меня к вам все, а вы контактируйте в рабочем порядке.
Черчиллю было неприятно признаваться даже себе самому, но русские удивляли его все больше! Он изучал все, что только можно было узнать о состоянии дел на фронте, постоянно обсуждал обстановку с людьми, чьим знаниям и мнению он доверял, но все так же, как в первые дни войны, не мог понять, что там происходит в далекой стране, которой руководят люди, ненавистные ему!
Премьер-министр его величества по-прежнему ненавидел большевизм и большевиков, но был вынужден признать, что в прежние времена относился к ним легкомысленно, считая их слабости очевидными, а поражение неизбежным.
Вся пропаганда, которой были переполнены газеты — не только германские, к слову сказать, — принимала как факт, что русские люди сразу же начнут хватать и казнить большевиков и евреев, навязавших им свою кровавую диктатуру.
Черчилль вспомнил разговор, который состоялся через несколько дней после его назначения первым лордом адмиралтейства, в сентябре тридцать девятого года. Его собеседником совершенно случайно стал тесть гостя дома, куда Черчилль был приглашен. Тесть оказался русским эмигрантом, хотя сам он и сделал замечание Черчиллю: «У вас, с вашим имперским мышлением, принято всех без разбора именовать “русскими", однако я — азербайджанец, и никоим образом не отношусь не только к “русским”, но и к славянам вообще».