Мне исполнилось двадцать восемь, и я уже жила в Нью-Йорке, когда к этим трем результатам добавился четвертый. Это случилось, когда я ждала документы из офиса в Лос-Анджелесе. Полночь уже миновала, в коридоре почти никого не осталось. Я привычно ввела в строку нужные слова и дождалась результатов. В самом верху странички появилась новая ссылка. Это оказался список игроков Юниорской команды по крикету города Крэгфорт, возрастная категория до пятнадцати лет. Вице-капитан — Ной Кёрби.
Я откинулась на спинку офисного кресла и скрестила руки на груди. Ной Кёрби из Крэгфорта. Я кликнула на «Итоги сезона» — результаты не обновлялись уже давно, но я посмотрела, что в середине июля команда выиграла две игры, проиграла пять и одну игру отложили из-за дождя. Непростой сезон. Если бы кто-то вошел ко мне тогда и спросил, отчего я плачу, я бы не сумела обьяснить. Я и сама не знала.
* * *
В то лето, когда мне предстояло перейти в старшую школу, Отец ввел особый режим. В первый день летних каникул мы спустились на завтрак и увидели на кухонном столе сверкающий золотистый сверток.
— Ой, а что там? — спросила Далила.
Сверток размером с небольшой телевизор или стопку книг был перетянут ленточкой, завязанной бантом.
— Шесть недель примерного поведения, — ответил Отец.
— И тогда его можно будет открыть?
— Я ведь не так уж много прошу, правда?
Лето выдалось сырым и тянулось бесконечно. Отец на кафедре «Лайфхауса» распинался перед пустующими скамейками. Целые мушиные семейства загибались на окнах, не в силах отыскать дверь. В саду на Мур Вудс-роуд стояла вода, и наши игры сводились в основном к тому, чтобы дрызгаться в этом болотце. Когда Отца не бывало дома, мы перелезали через забор и рассыпались по верещатникам, отыскивая слепозмеек да овечьи кости. В особо смелые дни мы совершали вылазки на реку, что протекала внизу, в самом конце нашей улицы. Мы двигались цепочкой вдоль стены, выставляли кого-нибудь — обычно это был Гэбриел — впередсмотрящим, чтобы знать, что ожидает нас за поворотом. Там, в тени мельницы, мы купались возле берега в темной воде, а когда возвращались домой, золотистый сверток смотрел на нас с кухонного стола.
Утроба Матери по-прежнему пустовала. Так нам сказал Отец. Я смотрела на Мать, и мне представлялось, что у нее под одеждой пещера — темная и холодная. Она стала для нас каким-то редким, почти нереальным явлением: то белая ночная рубашка мелькнет в приоткрытой двери, то раздадутся шаги на лестнице: она поднималась в спальню. Каждый вечер под присмотром Отца мы приходили в их комнату, чтобы поцеловать Мать перед сном. Она касалась наших косточек, выступавших из-под кожи, словно камни во время отлива.