А потом появился Джей Пи, и я взяла свою гордость, выложила ее на блюдечко с голубой каемочкой и с поклоном преподнесла ему.
Большую часть лета после окончания учебы я провела в Лондоне. По пятницам, после обеда, Папа привозил меня на вокзал. Я садилась на поезд, всегда на одно и то же место, — один час, семнадцать минут, — и в животе у меня порхали бабочки. У бабочек были когти; у бабочек были зубы. Жаркий, гремящий вагон, затем — тень и прохлада перрона. Джей Пи ждал меня за турникетами на Лондонском мосту. Он стоял, мимо текла толпа, и я любила смотреть на него, когда он меня еще не видел — как его глаза, перебегающие от одного лица к другому, ищут меня. Каждый раз, когда мы встречались, у нас как будто начиналось все заново: в первые двадцать минут мы смущались, постоянно перебивали друг друга — у нас обоих было так мало и так много чего сказать друг другу. В его квартиру на Де Бовуар мы добирались на метро, шли пешком от станции «Ангел», взявшись за руки, и, пока он рассказывал мне — о друзьях, о том, как он провел эту неделю, о планах на выходные, — бабочки у меня в животе становились вялыми и впадали в дрему. Продолговатые окна его квартиры выходили на западную сторону, и вечерний свет ложился аккуратными длинными полосами на половицы, книжные полки, кровать. Никаких интерьерных излишеств он не признавал. И на полу — тоже пусто.
Я старалась не забывать сходить в поезде в туалет прямо перед самым Лондоном, чтобы, когда мы окажемся в его квартире, он смог уложить меня там, где ему захочется — на диване, на письменном столе, по дороге в спальню. Такой секс всегда бывал торопливым, полураздетым, неэлегантным и быстро заканчивался.
— Мне нужно быть внутри тебя, — объяснял он, и мне пришлась по душе эта его потребность; нравилось мне это или нет, он как будто бы всегда должен был ее удовлетворить.
Когда он кончал, мы стаскивали с себя остатки одежды — сбившийся носок, сдвинутый вверх бюстгальтер — и, обнаженные, лежали на кровати или на пледе. Он приподнимался на локте и тянулся ко мне, улыбался, и от этого морщинки набегали на его полуприкрытые глаза.
— Скажи мне, — спросил он в один из первых наших выходных, прикасаясь ко мне, — скажи мне, как ты хочешь?
Я перевернулась на живот, положила руки под голову и ответила:
— Хочу, чтобы ты сделал мне больно.
— Скажи еще раз, — потребовал он.
Я послушно повторила.
Его лицо озарилось неторопливой улыбкой:
— Вот это мне повезло!
Когда я повстречала Джей Пи, за несколько недель до окончания университета, я решила, что его семья окажется такой же уютной и правильной, как и он сам. Мать, отец, дом в каком-нибудь графстве. Джей Пи наверняка умеет кататься на лыжах и играет на музыкальном инструменте. Он говорил с каким-то мягким, неопределимым акцентом и был бесконечно щедр — всегда стремился оплачивать напитки, ужины, мой проездной. Если я отказывалась, то всегда находила потом деньги — точную сумму — или в своем башмаке, или же они выпадали из книги, когда я распаковывала вещи.