— Вот оно где, — сказала я и подобрала с пола одеяло.
Оказавшись под ним, Джей Пи повернулся ко мне и сказал:
— Мне теперь неловко из-за вещей, которые я с тобой вытворял. Которые мы оба вытворяли. После того, как ты рассказала.
— Почему? Если я сама этого хотела?
— Да. Но все же…
— Знаешь, что бы там ни было, это ни при чем. И даже если бы было при чем…
— Да?
— …какая разница?
— Ну, не знаю.
Я не могла прочитать выражение его лица — было слишком темно. Нашла его на ощупь, коснулась волос, уха. Он придвинулся ближе.
— Когда я где-то далеко и мне хочется о чем-нибудь вспомнить… понимаешь, о чем я?.. Я вспоминаю прежде всего о тебе. Когда мы были в моей квартире и ты сказала, чего тебе хочется. То, как ты это сказала, — я на такое и надеяться-то не смел. Ну и ужаснулся, само собой.
— Это хорошо, — сказала я и за несколько мгновений до того, как мы провалились в сон, добавила: — Мне за многое в жизни было стыдно, но за это — никогда.
Я думала, Джей Пи лукавит: придет время, и он все равно задаст мне все свои вопросы. Я ошибалась. Джей Пи — бесконечно щепетильный во всем, касающемся морали и законов, совсем не выказывал интереса к моим давно прошедшим страданиям. То, как он принял мои признания — спокойно, без всяких осуждений, — убаюкало меня, погрузило в ощущение абсолютной безопасности. Я убедилась — не в том, что он меня любит, об этом он сказал еще раньше, а в том, что я действительно могу перешагнуть через свое прошлое, как и обещала доктор Кэй. Могу жить счастливо. Наша жизнь была такой, о какой я раньше лишь втайне мечтала. Всю неделю мы работали, возвращались домой в десять, одиннадцать, двенадцать, тратили на болтовню в постели последние драгоценные минутки уходящего дня, захватывая иногда начало следующего. Потерянный час сна и небольшая затуманенность по утрам казались совсем небольшой платой за это. По выходным мы встречались с друзьями или садились на самолет в пятницу вечером и улетали в Европу, приземлялись в Порто, Гранаде или Осло уставшие, но в радостном нетерпении. Я покупала открытки для Эви и подписывала их за своим рабочим столом, когда мы возвращалась обратно, — чаще всего какие-нибудь тупые или уродские, чтобы ее рассмешить. Норвежские шоссе или лама, пьющая портвейн. Но иногда верх брала сентиментальность. Например, как-то раз я купила ей снимок Альгамбры в сумерках, чтобы показать, как красиво подсвечены стены. «Помнишь, — написала я, — как мы рассматривали ее в атласе?»
Как же это оказалось глупо — рассчитывать, что он захочет прожить вот так всю жизнь. Через два года к нам в Лондон приехала погостить его мать. Живая история жизни Джей Пи стояла у нас на пороге: на губах — коралловая помада, на ногах — туфли на среднем каблуке. Он заказал ужин на троих в одном гламурном полуподвальном баре в Мэйфере. Там были саке-карта и маленькие тарелочки. Когда я увидела мать Джей Пи, то сразу поняла, что место выбрано крайне неудачно. Стул в ресторане оказался неудобным, меню — запутанным, освещение — тускловатым.