Ной Кёрби.
Мальчишки расступились, и он влился в гущу. Кто-то протянул ему бутылку воды. Кто-то взъерошил волосы. Мужчина рядом со мной все еще аплодировал.
— У него был хороший сезон, — сказал он.
Будучи не в состоянии говорить, я просто кивнула и тоже захлопала. Одна из тех женщин, что ждали у ограды, открыла банку пива и достала газету, а другая сложила свой стул и жестом показала в сторону деревни. К тому моменту, как она дошла до парковки, я уже следовала за ней.
* * *
Существование «Лайфхауса» стало коротким и бесславным. Он навсегда закрыл свои двери приблизительно в то же время, когда родился следующий ребенок, и в доме на Мур Вудс-роуд стало неожиданно людно. Малыш спал в колыбельке в углу родительской спальни, плакал, и плач его разносился по этажам. Отцу теперь некому было читать свои проповеди, и потому он читал их нам. Мать успокаивала то одного, то второго; порой мы не понимали вовсе, кому на этот раз адресовано ее «ну, ш-ш-ш… тише-тише».
В «Лайфхаусе» по большей части бывали только мы. Глядя на тщетные попытки Отца обратить жителей Холлоуфилда в истинную веру, я осознала: его обаяние куда-то подевалось. Его прежние верные сторонницы — беспокойные мамаши и скучающие девицы, надеющиеся, что спасение души обернется интересным приключением, — больше не смотрели на него, когда он проходил мимо. Он стал напряженным и беспокойным, на коже отчетливо проступили вены. Угрюмость, которую раньше удавалось прятать, теперь стала пугающей, и мамаши, вежливо улыбаясь, старались убирать своих детей с его дороги. Брюхо, дырявая одежда — он не выглядел как человек, который может кого-то спасти.
Я надеялась, что появление на свет малыша подействует на него умиротворяюще. Как маленькое напоминание о его жизненной силе. Но наш новорожденный братик оказался хилым и проблемным. Он родился на месяц раньше срока, с желтушкой, поэтому его оставили в больнице, под искусственным освещением. Те две недели, что Матери не было дома, Отец пребывал в дурном настроении: ему не нравились то наш почерк, то наше поведение, то наша осанка. Ели мы очень мало, поэтому, когда ребенок наконец оказался дома, я вздохнула с облегчением. Эви подарила Матери открытку, на которой нарисовала Иисуса, безмятежно спящего в своих яслях, и Мать отвернула уголок пеленки, чтобы показать нам личико малыша. Он был красный, тощий и старался вывернуться из ее рук. Эви забрала свою открытку.
— Может, он станет таким, когда подрастет, — сказала она.
Я стала замечать, что Мать старается спрятать ребенка от Отца. Она застегивала на нем комбинезончик и подолгу гуляла с коляской по верещатникам, хотя сама еще не оправилась после родов. Во время наших уроков они сидели в саду, закутанные в покрывала, под бледным зимним солнцем. Дверь в сад была закрыта, и из-за нее доносился приглушенный младенческий плач. Как-то, спустившись посреди ночи на кухню за стаканом воды, я увидела их на улице: сгорбленное существо, выдыхающее пар из двух ртов. Это было в марте, на земле еще лежал снег.