Отец считал, будто с ребенком что-то не так.
— Этот крик, — говорил он, — разве дети так плачут?
Он строил разные странные теории о том, что могло произойти в больнице за те две недели.
— Ты хорошо за ним смотрела? — спрашивал он у Матери. — Точно не спускала с него глаз? Ни на минуту?
И когда плач становился громче:
— Ты уверена, что он — наш?
Первыми исчезли книги, затем предметы «роскоши» — разноцветная одежда, шампунь, все наши подарки на дни рождения. Окна Отец заклеил картоном, желая скрыть от представителей власти происходившее у нас в доме. Не то чтобы нам запрещали выходить на улицу, мы — по крайней мере, сначала — сами не хотели никуда ходить. У меня осталось три футболки, которые я чередовала, они пахли душной гнилью, и спортивные брюки с дырами в промежности. Я представляла себе, как встречаю Кару или Энни на центральной улице. Я рисовала самые разные сцены моего унижения: в этот раз они убегают от меня, отчаянно крича; в следующий — изображают вежливость, и не успеваю я отвернуться, как они уже обмениваются долгим изумленным взглядом. В супермаркет за покупками с Отцом ходил только Гэбриел, и каждый раз он возвращался с мокрым носом или синяками. Он видел вещи, которые ему очень хотелось иметь, но забывал, что не должен их просить.
Всё за пределами нашего дома казалось мне сначала размытым, затем и вовсе подернулось дымкой. Я помнила Мур Вудс-роуд — она шла под уклон, вначале мягко, а к перекрестку все круче, — но совершенно не помнила, как выглядели дома; другие детали Холлоуфилда тоже забылись.
Я мечтала, как выйду на центральную улицу и пойду по магазинам. Магазины шли по порядку: книжный, «Бит по биту», благотворительные магазины секонд-хенд, кооператив, клиника. Дальше — «Лайфхаус», окна которого закрыты ставнями. У меня в руках — полные пакеты еды, я останавливаюсь и болтаю с продавцами. Мечты достаточно обычные для того, чтобы сбыться.
Мы должны были обучать друг друга. Отец не давал нам практически ничего, чего бы я не знала раньше, поэтому на его уроках я наблюдала за остальными. Далила все время трагически вздыхала, а иногда падала без сил лицом вниз, утыкаясь в свой дневник. Гэбриел подносил книги очень близко к глазам и безнадежно вглядывался в слова, умоляя их открыть свои секреты. Эви, серьезная и сосредоточенная, записывала каждое сказанное Отцом слово.
Раз или два в неделю Итан предлагал вытащить меня на несколько часов из отцовских лап. Делал он это неохотно, с наигранным раздражением и только тогда, когда ему нужно было о чем-то со мной поговорить. Итан умудрился сохранить гораздо больше своих вещей, чем мы. Он усаживался на кровать в своей комнате спиной к стене и открывал «Математику для экономистов» или «Кентерберийские рассказы».