Альтафи знает, насколько он выполним, этот самый режим дня, для учащихся деревенской школы. В деревне дети крестьянские и без заверенной учителем бумажки вскакивают ни свет ни заря, порой даже раньше будильных петухов. И на личную гигиену полчаса никто не тратит: натянешь валенки на босу ногу, побежишь в сени. Там, в углу, кумган[15] с холодной водой; плеснешь пару раз в лицо себе, вот и вся личная гигиена. Утренняя гимнастика, мол. Ежели буран был ночью да дверь засыпало так, что и не открыть, — на, получай утреннюю гимнастику… А корове корму задать? А дров натаскать? А крылечко подмести? Воды притащить? Гимнастика, придумают тоже. Раз-два, три-четыре, руки в боки, ноги — шире! И велят еще по утрам мокрым полотенцем обтираться. Ну умники! А если ты, скажем, ночь в непротопленной избе пролежал, если коленки у тебя от холода сводит, если зуб на зуб не попадает? Что ты с этим полотенцем удумаешь? Если всю ночь выл под окнами буран, если стекла от него звенели и занавески — пузырем? Если вода в тех ведрах, которые ближе к двери стоят, сверху льдом укрылась от холода, тогда что? Полотенцем мокрым обтираться?!.
Опять-таки про еду там написано. Завтрак, мол, обед, ужин, полдник еще какой-то бывает, язви его туда и сюда! Что оно такое, этот полдник, с чем его кушают, если по «суссеству», как говорит географ? И вообще три раза в день плотно кушать — это же лопнуть запросто! Поперек себя шире станешь, а если по правде, жирно будет — три раза в день, никаких денег не хватит, если так обжираться. К примеру, какой еще обед в два часа дня? Разве днем обедают? Днем — хорошо, когда хотя бы картошки вареной перекусишь на ходу да выпьешь залпом кружку пустого чая. Оно вроде бы и получается, что заморил червяка до вечера. А вечером — обед. Суп то есть, все как положено. Берешь ту же картошку, нарежешь ее мелко, для гущи малость через терку пропустишь. И — в воду. Вкусный вечером суп бывает, жаль только, что маловато его, а то бы и добавочку умять неплохо.
Нет, братцы, Альтафи, конечно, реалист, к реализму у него очень сильная симпатия. Пусть скажут напрямки: трудно, мол, Халимов, трудно, но — надо. А бумагу с режимом под часы прилеплять да мучить этой бумагой детишек — нечего. Режим теперь сама жизнь устанавливает. Халимовым тоже: с июня тысяча девятьсот сорок первого года у них режим один — трудного военного времени. И режим этот не только для учеников, но и для мальцов в отцовских неудобных валенках! Отец тридцатого июня, когда уходил на войну, прощаясь, сказал так.
— Сынок, Альтафи, — сказал он, — теперь для вас главное — жить дружно, помогать всегда друг другу чем только можно. Трудно вам будет. Терпите. Терпите до конца, понятно? Но когда вернемся, жизнь наша будет другая. Маме помогайте, слушайтесь ее. Мамино слово — мое слово, а мое слово теперь — слово нашего государства.