Миннебикаттай проворно вскочила и, прикрывая подолом передника скривившийся рот, жалобно воззвала к душе этого лесного разбойника:
— Урус, джаным[17], пажулысты… — молила она и… внезапно умолкла. Потому как перед нею со злобным, растерянным видом стоял сыночек родной сестры Миннебикаттай, сорокапятилетней Гадельнисы́, которая вышла замуж в соседнюю деревню. Звали лесного разбойника Гаптельфа́ртом, и было известно, что он только недавно удрал из ФЗО. Вот тебе и ребята Милюшина! Парнюга тем временем опомнился, но, подумав с полсекунды, тему для уважительной беседы с родной тетушкой найти, скорее всего, так и не сумел, после чего, видимо жалея попусту потраченное время, засветил разок Гизатуллину промеж глаз и скрылся. С этих вот самых пор деревенские жители перестали бояться лесных «отнимателей» ягод.
Так война свела на нет всю таинственность и романтику Большого Дремучего Леса. Теперь он превратился в обыкновенного кормильца и обогревателя — или отопителя, как вам больше нравится, — всех ближних деревень; однако добрые услуги эти лес оказывал как бы нехотя, по крайней мере добывать в лесу пропитание и топливо становилось все труднее и труднее.
Гизатуллин, в течение года набиравшийся в педучилище всяких знаний, по приезде домой глубоко прочувствовал «процесс деромантизации» леса и загрустил: ему было очень тяжело, и лес ему казался достойным самой искренней жалости.
А вот деревня — та почти, можно сказать, не изменилась… Год, проведенный вдали от знакомых мест, целый год, посвященный изучению сложных и трудных наук, — это не шуточки. Гизатуллин на все теперь смотрит через научно-философические очки. Допустим, преподаватели в училище говорили: в будущем, мол, различия между городом и деревней будут стираться, пока не исчезнут совсем. Такие заявления, по правде говоря, сильно беспокоили Гизатуллина: а когда же они сотрутся, эти различия? Говорят: мол, когда кончится война, тогда уже быстро пойдет, стирание то есть, а Гизатуллину — жалко… Зачем все это стирать? И ручьи, что ли, сотрут? А баньку, например, деревенскую, которая у Гизатуллиных в саду стоит, ее тоже стирать? Ведь в городе таких нету… Вообще-то, конечно, сам Гизатуллин не большой любитель в баню ходить, редко он в бане моется, а все ж таки моется ведь! Банька-то своя, родная! Помнится, в детстве еще, как сходит Гизатуллин в баню, отмоется, назавтра в школе все над ним хохочут — спасу нет. А и то, есть над чем посмеяться! Гизатуллин, у которого обычно в ушах можно зерно сеять, у которого руки всегда черные и в незаживающих цыпках, вдруг однажды приходит в класс чистенький, опрятный, с румяными гладкими щеками, и уши у него — большие и такие ослепительно розовые! Весь класс гудит, урок, само собой, прерывается: