Перед отправкой начальник колонны осмотрел все автомобили и в одной из машин углядел небольшую поломку. Пока чинили эту неисправную машину, солдаты разожгли неподалеку на обочине маленький костерок, потом в угли было положено несколько десятков картофелин. Гизатуллин, вышедший из деревни вслед за колонной — она стояла примерно в полукилометре от околицы, — любовно взглядывал на длинный ряд могучих военных машин и наслаждался беседой с веселыми солдатами; во всяком случае, Халил Фатхиевич — будь он здесь — поразился бы, наверно, до глубины души смелости Гизатуллина и его беспрестанно сыплющимся ошибкам.
Летняя ночь коротка, можно даже сказать, ее летом почти и не видно: когда с одной стороны темнеет, с другой уже светает, черноты, вероятно, достает только на узкую полоску неба. Было время отправляться, и солдаты, смеясь, перекатывая с руки на руку, торопливо доедали полусырую картошку, выхваченную из горячей легкой золы. Чернобровый водитель, родом из Симферополя и совсем немного знавший по-татарски, протянул парочку картофелин Гизатуллину:
— Ничего, ничего, энекеш[19], слопаем и сырыми, так, что ли? — хохотнул он, дружески хлопая Гизатуллина по костлявому плечу.
На заре, окрасившись, как и все вокруг, в мягкий красноватый цвет, передняя машина гуднула и тронулась. За нею — остальные.
— До победы, браток! — водители, проезжая мимо Гизатуллина, прощально взмахивали ему рукой…
И вот у потухающего костра остался один Гизатуллин. Этот час, проведенный с бойцами Советской Армии, несказанно обогатил его сердце — будет что порассказать ребятам осенью!
В их деревне солнце восходит во-он с той стороны, из-за леса. Первый прозрачно-красный луч ударяется в чердачное оконце мечети, где теперь сделали начальную школу. Затем вспыхивает золотым пламенем верхушка старой одинокой сосны на околице, будто за деревней зажигается громадный факел. Где-то со скрипом отворяются ворота, перекликаются петухи, гогочут гуси. Над чьею-то баней поднимается густой, белесый дым — там намерились хорошенько попариться перед наступающим днем.
Живущая впроголодь деревня пыхтит утренними серыми дымками печных труб — настал очередной день сурового военного года. От изгородей, утонувших в крапиве, от осевших, придавленных временем банек в запущенных огородах, от почернелых конюшен на краю деревни, с пожарной перекошенной каланчи — от всей деревни исходит какая-то печальная, грустная мелодия; сливаясь с каплями выпавшей за ночь росы, неслышные, но больно ощутимые звуки ее плывут куда-то в просветленное утром небо.