— Семьдесят два… человека… — ответила та, переходя на шепот, — сироты. Дети осужденных за преступления против советской спиртолитической власти врагов трудового народа и революции.
— Выродки, значит! — зло сплюнув сквозь зубы, резюмировал батька, мрачнея. — А мы анархисты-спиртпофигисты. Прибыли к вам из Курска согласно мандату председателя Конфедерации анархистов Центрального Нечерноземья товарища Питиева для пропаганды идей анархизма. И мы вас из этого здания выселяем! Здесь будет Бородянский анархический культурный центр. А ублюдки пусть валят на все четыре стороны!
— Но вы не понимаете! — принялась объяснять очкастая дама. — Это же просто дети! Просто дети! Ведь они не виноваты, что их родители — враги народа! Государство осудило их родителей за совершенные преступления, но оно же взяло на себя заботу о воспитании этих детей в духе спиртолитических идей, в духе любви к пьянству и алкоголизму, преданности Спиртолитической партии, ленинскому ЦК и лично великому вождю и учителю товарищу Губанову!
— Да нам на твоего Губанова — начхать! — выскочил вперед уставший от долгих препирательств Санек и ткнул очкастого завхоза наганом в бок. — Анархисты-спиртопофигисты не признают авторитетов! Сказано тебе — пошли вон! Где эти засранцы? Там?.. — он кивнул в сторону занавеса, из-за которого слышались приглушенный многоголосый шум и тоненький детский смех:
— А ну! Пусти!..
Оттолкнув старуху, Санек сделал шаг в сторону занавешенного дверного проема, но командир остановил его:
— Погодь! Не пори горячку! Незачем детей пугать! — Обращаясь к женщинам, сказал спокойно и холодно: — Я сам пойду и скажу им, чтобы шли собираться.
Не дожидаясь ответа, шагнул через порог и, оказавшись по ту сторону занавеса, огляделся по сторонам. В тесном полутемном зале на длинных деревянных скамьях, тесно сгрудившись перед маленькой, едва освещенной тусклым желтым светом сценой, сидели дети. Стараясь не шуметь, он прошел между рядами; протиснувшись поближе к сцене, присел осторожно на свободное место с краю. Дождался, когда глаза привыкнут к темноте, и пригляделся повнимательнее. Здесь и вправду были одни только дети. Маленькие, совсем маленькие, трех, четырех, пяти лет. Все плохо, но аккуратно одетые; все в старом, перешитом и заплатанном, но чистенькие и хорошенькие. Кто с бантиком в волосах, кто с обсосанным кусочком печенья или сахара в малюсеньких пухленьких ручках. Всецело поглощенные происходящим на сцене, они не замечали ничего вокруг; реальный мир, казалось, перестал существовать для них. И сами они не существовали в нем, растворившись в окружающей их волшебной, сказочной действительности.