Дородная женщина в синем форменном костюме, словно ледокол, режет толпу, в кильватере у нее семенят трое голенастых студентов-иностранцев, увешанных спортивными сумками. Вот они кого-то толкнули, задели чей-то чемодан, нельзя ли поосторожнее, эй!.. вслед им летят ругательства, женщина лениво отбрехивается. Наконец они подрулили к шестому вагону, там кавказец-проводник точит лясы с симпатичной пассажиркой в желтых коротеньких шортах.
– Ахмет, есть дело.
Кавказец широко улыбается пассажирке:
– Один момент. Потом дорасскажу, – и отходит вместе с женщиной-ледоколом в сторонку.
– Что случилось, Нинок?
– Тут парни попросились, безбилетники, – вполголоса говорит Нинок, кося глазами на студентов. – Двести пятьдесят долларов, до Москвы.
– Ну и. – улыбается Ахмет.
– У меня в вагоне как сельдей в бочке, а у тебя девятое купе свободно, мне Ледкова сказала.
Ахмет посмотрел на студентов, которые как по команде оскалили лошадиные зубы, потом достал из нагрудного кармана сигарету и повесил на нижнюю губу.
– Нинок. Ниночка. Дорогая. У меня бронь в Романове, ты знаешь, что такое бронь?
– Да плевать все хотели на твою бронь. Романово – это не Ростов и не Саратов, перебьются как-нибудь. В плацкартных вагонах есть места.
– Вот и отведи туда своих студентов, что за проблемы?
Нинок вздохнула всем своим огромным телом.
– Они заплатят триста, Ахмет.
– За триста твои ребята долетят и на самолете, там всегда есть места.
– Это хорошие деньги, Ахмет. Очнись.
– Извини, меня это… ждут.
Ахмет улыбнулся на прощанье и рванул обратно к пассажирке в желтых шортах. Нинок вздохнула еще раз, потом еще.
– Вот чурка гадский, – пробормотала она. – Совсем мозгов нет.
А студенты стоят, скалятся, переминаются с ноги на ногу, еще одни нерусские на ее голову, ни хрена не понимают.
– Ну что скалитесь? – рявкнула на них Нинок. – Засуньте свои доллары, сами знаете куда, и топайте на самолет, нихт ферштейн. Ничего вам здесь не светит.
3.
– Итак, Пятаков Георгий Владимирович, – невропатолог отложил в сторону медкарту. – Рассказывай, что там у тебя.
Жора вздрогнул и опустил глаза.
Невропатолог Симонян, мохнатый, как шимпанзе, читал его медкарту и шевелил пальцами в босоножках. Рядом сидел какой-то незнакомый военврач, а может, председатель комиссии, а может, просто шестерка, чтобы в магазин сгонять, если что. Хирург стояла у окна – баба. Новенькая. Светлые волосы до плеч, мягко очерченный рот, узкая девчоночья талия, ноги, грудь. И серые глаза по пять копеек. Вот такие глаза. Вчера в «Пирамиде» она показалась Жоре моложе, лет двадцать семь. Рита. Или Лариса. Сейчас она тянула на тридцать пять – но это отходняк, Жора понимал. Правая ее рука ни разу за весь вечер не выпустила стакан, за исключением тех нескольких минут, когда они с Жорой оба оказались в туалете и целовались, как озверевшие. «Вот это влип», – подумал Жора.