Где-то возле корпусов санатория рыкнул баян и, поперхнувшись, замолк. Раздался всплеск дружного смеха, звонкие голоса. И, перекрывая людской гомон, сначала робко, потом все смелее, шире полилась плавная мелодия вальса.
Качырий снова оглянулась вокруг. Ничто не изменилось. Тан же шелестят листья деревьев, щебечут птицы, взад-вперед снуют труженики-муравьи, нежатся на солнце бабочки и «божьи коровки», кружится в воздухе тополиный пух. Но что-то померкло, потеряло яркость красок и уже не радует сердце, скорее наоборот, нагоняет тоску. А там, возле санаторного клуба, на просторной танцплощадке, разгорается веселье. Вальс сменила разухабистая русская пляска. Гремит дощатый настил под дробным топотом каблуков, звенят, переливаются задорные девичьи припевки, наконец шквал, аплодисментов покрывает все.
Неведомая сила потянула Качырий туда, в гущу людей. Она огладила платье — не помялось ли? — и сквозь заросли молодого орешника выбралась на узенькую асфальтовую дорожку, ведущую к танцплощадке. А там какой-то чубатый дядька лихо отбивал чечетку. Потом парень с девушкой плясали татарский танец.
Качырий разыскала светловолосую удмуртку Любу, с которой жила в одной комнате, подсела к ней.
— Какая ты нарядная, Любушка…
— Ой, Катя, — обрадовалась та. — Танцевать будем, да? Где ты была?
Качырий улыбнулась, неопределенно пожала плечами. Что она может ответить?
В круг вошла массовик санатория, небольшая, по крепко сбитая пожилая женщина с сединой на висках и удивительно молодыми, жгуче-черными глазами — любимица отдыхающих Зульфара Керимовна.
— А теперь… — её смеющиеся глаза обежали по кругу, остановились на Качырий. — Что вам сыграть, жаным?[21]
Качырий вспыхнула, испуганно глянула на массовика, замотала головой. Зульфара Керимовна ободряюще кивнула ей, дескать, смелее, тут все свои и обратилась к отдыхающим:
— Попросим, друзья.
Гром аплодисментов, крики «Про-осим!», веселые улыбающиеся лица, жаркий шепот Любы «Иди… иди же, люди просят» растопили последние осколки льда в душе Качырий. Увлекаемая Зульфарой Керимовной, она несмело вошла в круг, встретилась с вопросительным взглядом молодого баяниста.
— Сыграйте марийскую…
И тут получился конфуз.
Баянист виновато развел руками.
— К сожалению…
Качырий попятилась. Ох, зачем она пришла сюда! Такой позор. Впору сгореть со стыда.
— Эх, была бы двухрядка! — воскликнул вихрастый паренек в белой полосатой рубашке с закатанными до локтей рукавами. — А на баяне… пальцы кривые! — он помахал растопыренными пальцами.
— А вам какую надо — Звениговскую или, может, горных мари? — уже готовая убежать обратно в свою зеленую обитель, услышала Качырий.