— Да, нелегко сложилось ваше детство, — сочувственно заметил секретарь. — Что ж, бывает. Случается и хуже. Жизнь — она, брат, с изломами. По линеечке не пройдешь. Н-да… А вот что один, это плохо. И это вы зря. У вас же есть друзья. Разумеется, и невеста есть на примете, а?
Вопрос застал Пузырькова врасплох. Невеста? Вряд ли кого из знакомых девушек Пузырьков мог назвать своей невестой…
Шестнадцатилетним пареньком пригрела его деревенская вдовушка, рябая Овдаки. Как сейчас помнит он тот осенний день… До позднего вечера пахал под дождем. В сумерки грязный, продрогший шел с поля. Знал, дома, в не топленной избе, пьяный дед и ни корки хлеба. В переулке встретилась Овдаки, заохала: «Ой-ой, как >ты вымок! А я как раз курицу зарубила. Зайди, супу горячего похлебаешь». Зашел да так и застрял до утра — к курятине Овдаки выставила бутылку самогона.
С той поры и зачастил он в низенькую избушку Овдаки, что, как скворечник, одиноко стояла на краю оврага в самом конце деревни. «Пей, соловушка, ешь, все равно — война. Живи, пока живется, кто знает, что дальше будет». А на столе — мясной суп, молоко, сметана, вареные яйца, хлеб…
Так продолжалось почти два года. Старики журили — отмалчивался, бабы судачили — обходил стороной, мальчишки дразнили: «Спекулянткин муж! Смотрите, идет спекулянткин муж!» — нарочно, не скрываясь, сворачивал к избушке Овдаки.
Темной осенней ночью, после поминок по деду, поднялся на знакомое крылечко, постучал. Ни звука. «Спит. Не ждала». Подошел к окошку, выходящему в не огороженный дворик. Как всегда, окошко завешено темной шалью. Только постучать… «Наверное, соседка», — послышался голос Овдаки. Угол шали приподнялся, за стеклом, как на негативе, появилось жирное, усатое лицо, рявкнуло: «Тебе чего?» Сдавило горло, остро закололо в висках. Перебежал улицу, схватил булыжник, глотая слезы обиды, с размаху швырнул в одно из затемненных окон.
— Спекулянтка паршивая!
Той же осенью его призвали в Армию…
Потом, когда он уже был сержантом, пришла любовь. Это была златокудрая Нина, продавщица гастронома. Нина, Нина! С каким нетерпением он ждал воскресенья, чтобы получить увольнительную и потом часами стоять возле прилавка, глядеть, как она отпускает товар, как весело улыбается покупателям. Иногда её синие глаза задерживались на нем, и тогда лицо его полыхало жаром, руки казались неуклюже длинными. Перед закрытием магазина он выходил на улицу, ждал, появления Нины и молча шел за нею до самого её дома — шесть с половиной кварталов. Теперь он уже не помнит, как они разговорились. В памяти осталось одно: маленькая, вся какая-то светленькая комнатка, уйма белоснежных, расшитых гладью салфеточек, дорожек, крохотных подушечек, мягкий пружинистый диван и на нем — Нина. На коленях у нее гитара с пышным розовым бантом.