«Ах, какое мне дело, я здесь всего лишь залетная птица», — подумала Нелли, кинула на диван сумочку, перчатки и принялась снимать шубку. Мать подхватила шубку, бережно повесила в шифоньер.
Нелли сидела за столом, заложив нога на ногу, разглядывала свой маникюр и озабоченно хмурила брови, не зная о чем говорить. «Чего она так смотрит? (стоит и смотрит. Сказала бы что-нибудь…»
— Натали, доченька, ты устала с дороги. Приляг, отдохни, а я пока приготовлю завтрак.
— Ты меня извини, по давай условимся: не называй меня этим противным именем — Натали. Меня зовут Нелли. Запомни, Нел-ли! Это, во-первых. Во-вторых, изволь говорить со мной по-русски, я не понимаю этой тарабарщины.
— Да, да, нимат огыл, тунемат. Ничего, говорю, научишься.
— Представь себе, не имею ни малейшего желания. И потом, зачем?
Нелли хотела сказать, что она тут намерена пожить всего несколько дней, возможно, неделю-две, по что-то её удержало.
— Так-так, — горестно вздохнула Пелагея Романовна. — Язык свой забыла, уши режет. Нелли… Кто такое имя выдумал? Не русское и не марийское. Тарабарщина… Эх, доченька!
Пелагея Романовна отвернулась, украдкой смахнула слезу, зачем-то стала переставлять с места на место чемодан и баул Нелли.
Выговор женщины, которую Нелли никак не могла воспринять как мать, вызвал в её душе досаду.
— Я вижу, ты недовольна, что я приехала. Так я могу уехать.
— Нет! Нет! — Пелагея Романовна рухнула на колени, в страстном порыве обхватила колени дочери, зарылась лицом в складках её платья и затряслась от рыданий.
— Ну вот, опять слезы, — недовольно заметила Нелли.
— Огым, огым.. Не буду, говорю. Это я так, от радости. Ой, чего я мешкаю, надо же накормить тебя. Я сейчас! — Пелагея Романовна кончиками пальцев вытерла глаза, виновато улыбнулась, схватила с кровати подушку. — А ты приляг. Хоть на диване, хоть на моей постели. Отдохни с дороги, полежи.
— Не надо, я не устала. А вот от завтрака не откажусь.
Сейчас, сейчас все будет готово! — Пелагея Романовна скрылась на кухне.
Пожилая, много повидавшая на своем веку женщина была в полном смятении. Такой ли она представляла свою дочь, свою нежную ласточку-щебетунью Наташ! Где её шелковистые темно-русые волосы? Голова, что овсяный сноп. «Постаралась барыня-невестушка, из девушки-марийки сделала какую-то мериканку. Брови — ниточки… Большой красный рот… А ногти-то. ногти-то все равно, что у кошки. Аж загнулись… Знать бы такое, не то, что пожить, в гости бы к брату не пустила. Он-то куда глядел, зачем позволил? Ладно, какая бы ни была — дочь. Своя кровиночка. Спасибо хоть вспомнила, приехала к матери. В гости или насовсем? Нет уж, никуда я её больше не отпущу. Никуда! Вместе жить будем. Может, она с виду только такая, может, сердце-то у нее доброе, чистое. А матерью не зовет… Ничего, ничего, попривыкнет. Кому я, глупая, дитя свое доверила? Кому?» Горит материнское сердце, огнем полыхает. А что делать? Как говорится, было бы масло, можно бы блины испечь, да муки нет.