— Натали!! Удырём[17]!!!
Повиснув на шее Нелли, она жадно, исступленно целовала её лицо, подбитой птицей грузно припадала к дочерней груди, сжимала в объятиях, смеясь и плача, снова принималась осыпать поцелуями…
Нелли стояла, как неживая, не отвечая на ласки матери и не отстраняясь. Все чувства её притупились, не было ничего — ни сочувствия, ни отвращения. Натали… Да, так её звали давным-давно. Натали… Наташа, Нелли…
— Ты ли это? Зачем молчишь? Скажи хоть словечко, — не сознавая, что дочь может её не попять, так же по-марийски говорила мать, трепетно заглядывая в глаза Нелли и не находя в них ни малейшего проблеска дочерней любви, ласки — Забыла! Родную мать забыла! — она снова стиснула Нелли, припала к ней, горько разрыдалась.
Нелли очнулась. Что же она, в самом деле, как статуя… Заметила, что мать вся обвисла, вот-вот упадет. У Нелли тоже слабели ноги, кружилась голова. Не хватает только обеим грохнуться в обморок на лестничной площадке — вот это была бы «классическая мелодрама».
— Не плачь… Ну перестань, перестань. Я думала, ты все еще носишь этот… как его… чурик[18], а ты совсем как русская стала. Рада за тебя, — глупо лепетала Нелли, лишь бы что сказать.
Мать перестала плакать, отстранила Нелли на расстояние вытянутых рук, долго смотрела, узнавая и не узнавая. В глазах ее, омытых слезами, была мольба о прощении, застарелая душевная мука.
— Что же мы тут стоим? Приглашай в комнату, — натянуто улыбнулась Нелли.
— Да, да, — засуетилась мать, распахнула дверь, сама отошла в сторону. Спохватившись, взяла чемодан. — Проходи, доченька. Вот сюда… Тут я и живу, одна-одинехонька.
Странное чувство овладело Нелли, когда она переступила порог материнского жилья.
Мать жила на втором этаже небольшого каменного дома с двумя подъездами, паровым отоплением. Эти стандартно-розовые домики занимали несколько кварталов, образуя свой обособленный городок, утопающий в зелени. Весной каждый двор благоухал ароматом цветущей черемухи и сирени, летом напоминал зеленую чащу леса лишь кое-где, на покрытых асфальтом площадках, полоскалось на ветру вывешенное для просушки белье.
Сейчас, зимой, вид из окна не радовал глаз: серая паутина оголенных деревьев, две-три, занесенные снегом, скамейки и нелепое сооружение из столбов и перекладин с провисшими бельевыми веревками, на одной из которых болтается прогнивший детский тюфяк, Такой же унылой, жалкой показалась Нелли квартира матери. Крохотная прихожая, налево — дверь в тесную, загроможденную кухню, прямо — в комнату с ветхим, надо полагать, купленным с рук, по дешевке, шифоньером, допотопного вида диваном и этажеркой в углу, плотно забитой обтрепанными старыми журналами. Обстановку дополнял неказистый стол у окна и справа о г него кровать-полуторка с выгнутыми никелированными спинками. Несмотря на убожество обстановки, комната выглядела чистой, опрятной. Эту чистоту и опрятность придавали ей белоснежная простынь, аккуратно расстеленная на диване, голубая клеенка на столе поверх полотняной скатерти и пышно заправленная кровать с горой подушек и кружевным подзором, выглядывавшим из-под голубенького пикейного покрывала. Нелли вспомнила московскую квартиру дяди из пяти комнат, с гостиной и столовой, уставленными дорогим импортным гарнитуром, и ей показалось, что судьба снова забросила её на край света, в затерянную среди снегов деревеньку. Поймав горделивый взгляд матери, она снисходительно улыбнулась: что ж, матери эта комната кажется раем — она же ничего другого не видела. А впрочем, если сравнить с тем, что видела Нелли в раннем детстве, — скрипучую деревянную кровать с ворохом рваного тряпья, голые закопченные стены с пятнами раздавленных клопов и щербатую печь, которая вечно дымила, — мать сейчас живет богато. Как бы то ни было, её такая обстановка вполне устраивает. Даже вон этот кусок яркого сатина, прибитый над кроватью вместо ковра; даже разлапистый колючий столетник и чахлая герань, что загромоздили почти весь подоконник.