К Новому году её не выписали. В девятом часу, доставив своего шефа на его холостяцкую квартиру — в этот день им в порядке исключения разрешили побыть возле больной до восьми часов, — Яшмолкин сказал:
— Приходите к нам встречать Новый год. Будут две учительницы с мужьями, ну и еще кое-кто.
— Спасибо, приду.
Яшмолкин приглашал и Костю, по тот, как и следовало ожидать, не пришел.
Без пяти двенадцать слегка захмелевший Яшмолкин, поглядывая на часы, откупоривал бутылку шампанского…
Без пяти двенадцать в палату, где лежала Качырий, вошла дежурная сестра, поставила на её тумбочку букет полураспустившихся гладиолусов.
— Какая прелесть! — воскликнула Качырий. — Где вы их взяли?
— Мне передала дневная сестра. Говорит, принесли еще засветло.
— Но кто, кто принес?
— Какой-то мужчина.
— Странно… А вы не ошиблись? Может, эго не мне?
— Вам. От имени принесшего цветы сердечно поздравляю вас с наступающим Новым годом, желаю скорейшего выздоровления.
— Спасибо. Но… если принесли засветло, почему вы только сейчас…
— Так велено.
Стоило Качырий спросить, как выглядел этот мужчина, бывал ли он хоть раз в её палате… Нет, она не спросила. Сердце её было переполнено чувством признательности. «Какой чудак», — растроганно подумала Качырий. Она не сомневалась, что чудесные гладиолусы принес Николай Семенович и, конечно же, тайком от Микале. Впервые в жизни ей дарили цветы. Живые, благоухающие, нежно-розовые… Да еще средь зимы, в больничной палате. Просто невероятно, где он мог их раздобыть? Он… Николай. Мику. Микуш. Умный, ласковый, чуткий. С таким легко идти по жизни, плечом к плечу, рука в руке. Как хорошо, что на свете есть он — Мику, Микуш…
Через неделю Яшмолкин приехал за сестрой.
— Я думала… — начала она, заглянув внутрь «газика» и обнаружив, что там никого нет.
— Николай Семенович на совещании.
— Нет, я думала Майрук тоже приехала, — Качырий почувствовала, что краснеет и поспешно юркнула в машину.
— Ладно, не притворяйся. Я не слепой, вижу, — Яшмолкин включил зажигание, машина тронулась.
— И как ты к этому относишься? — вся замирая, спросила Качырий.
Яшмолкин долго молчал.
— Как отношусь… Видно, так уж суждено, — уже за городом сказал он.
Качырий окинула его долгим взглядом. Почему-то ей показалось, что брат недоволен. Не ответил на её взгляд, не улыбнулся. А может, ей только показалось?
Холодный ветер-низовик перелопачивал снег, словно задался целью заровнять все ямки. Но серому асфальту шоссе мела поземка. Глаза Микале были устремлены вперед. Может быть, впервые за всю его шоферскую жизнь Яшмолкин ехал молча, хотя рядом с ним сидел самый близкий, самый родной человек — единственная сестренка.