Генок попытался высвободиться, не вышло. Тогда он пригнулся и, как загнанный зверек, глядя на Бахманова побелевшими бешеными глазами, весь дрожа от клокотавшей в тс-а злобы, закричал:
— Смею! Стерва она была! П-пусти!
Бахманов был изумлен. Никогда он не видел Геннадия в таком исступленном состоянии. А тот бегал по комнате, натыкался на мебель, отшвыривал ногами, бил кулаком и яростно выкрикивал:
— Интересно, да? В душу лезешь, да? Знай: потаскуха она была! Вон с тем… рыжим… меня прижила! От мужа… к нему бегала! А потом бросила! Меня! Думаешь, я… титьку мамкину видал? Не видал… ее. Стерва она! Стерва! Стерва!!!
Он ничком бросился на кровать, зубами вцепился в подушку, рвал её, грыз, рыча по-звериному и трясясь, как в лихорадке.
Бахманов подошел, положил руку на плечо.
— Прости, Генок. Не знал я…
Тот резко вскинул голову, глаза были полны слез.
— А тебе надо знать, да? Надо, да?
— Клянусь тебе: никому ни слова!
Бахманов принялся наводить порядок в комнате. Заметил на улице ватагу парней, посоветовал:
Ребятня идет. Кончай истерику, в город поедем.
— Тиграна пусти. Царапается…
Собака бросилась к хозяину, принялась лизать ему руки, лицо, радостно повизгивала.
— Тиграша…
Генок притянул собаку к себе, уткнулся в её мягкую густую шерсть на груди. Запал псины ничуть не отталкивал его, наоборот, успокаивал, смягчал душевную боль, застарелую обиду.
Бахманов, выгнув бровь, неодобрительно посмотрел на паренька, хотел сказать: «ты его еще на постель затащи с грязными-то лапами», но промолчал.
Если бы мог знать Бахманов, что произошло семнадцать лег назад, за три года до войны, в одной глухой лесной сторожке, где Геноку суждено было появиться на свет. Бахманов, как и миллионы других людей, с детства запомнил тепло материнских рук, её ласковый голос, её лучистый бесконечно нежный взгляд. Генок никогда не знал своей матери, он запомнил другое — теплые бока собаки Альмы, её горячий шершавый язык, её умные глаза, её грозное рычание, если кто-то чужой подходил к избушке лесника. Никому на свете не смог бы признаться Генок, что его вынянчила борзая собака Альма. Вот это-то и давит ему на душу, вызывает лютую ненависть к той, которая родила его, а потом, как он считает, бросила на произвол судьбы. Не знает Генок, что мать его, бедная сиротка-пастушка, полюбившая рослого неразговорчивого лесника, ни в чем не погрешила перед сыном, что виноват во всем только один человек — отец, сынок раскулаченного богатея из-под Прииска, бежавший из ссылки.
В ту ночь лесник приехал домой на рассвете. Жена с вечера мучилась в родовых схватках. «Умоляю., скорее… к доктору…» — «Лошадь притомилась. Разродишься сама, ничего с гобой не станется». Чего греха таить, в глубине души он опасался за жизнь жены, которую по-своему любил и даже жалел, но еще больше опасался, как бы жена, там, в больнице, не наговорила лишнего — ведь одной ей он открылся, скинул тяжесть с души, и она не отшатнулась от него, не донесла властям. Перед обедом родился сын. «Ну вот, говорил я тебе…» — «Помираю я… ребеночка…»