Забыв обо всем, он кинулся запрягать лошадь. В больницу привез уж мертвую — померла в дороге.
Вечером долго глядел на крохотное беспомощное существо, завернутое в тряпицу. В настежь распахнутую дверь заглядывали звезды, глухо шумел лес. Красный сморщенный, как старичок, мальчонка крутил головенкой, жалобно разевал ротик: «Уа-уа-уа…» Думал, не жилец на свете, окачурится на козьем-то молоке, без материнского присмотру. А он, шельмец, выжил.
На войну лесник не ходил — еще будучи одиноким, в схватке с медведем покалечил левую руку.
Генок дичился людей, не знал их, а в лесу чувствовал себя как дома. Шестилетним он набрел на табор цыган, долго украдкой следил за ними, за их непонятной жизнью. На другой день пришел снова — утром. В таборе было тихо, ни песен, ни плясок, лишь у потухающего костра копошились цыганята, выгребали из горячей золы печеную картошку. Генок подошел, протянул руку. «Дай!». Цыганята уставились на него, потом сердито загомонили, прикрывая руками картошку. Подошла старая цыганка с желтыми ободками в ушах. «Чего тебе, красавчик?» — «Картошки хочу, — сказал Генок, на всякий случай пригрозил: — Лес наш. Вот скажу тяте, леснику… Альма!» Собака села у ног своего маленького хозяина, злобно насторожилась. «Ах, какая хорошая собачка! — восхитилась цыганка, отгребла в сторону несколько картофелин. — Садись, красавчик, кушай». Она по-своему что-то сказала старшему цыганенку, тот сбегал, принес ломоть хлеба и кусок вареного мяса. Половину мяса и хлеба Генок отдал Альме. К вечеру собака стала беспокоиться, тянуть Генока домой, он грубо прогнал ее, потому что решил остаться у цыган. С ними было хорошо, весело. Никогда Генок не слышал таких песен, музыки, не видал таких плясок. Вернувшиеся в табор молодые цыганки ласково гладили его спутанные волосенки, задарили лакомствами. «Хочешь быть вольным, красавчик?» — «Хочу». Но Альма привела отца. Отец сердито кричал на цыган, ругался. А на другой день табора на месте не оказалось — ушли цыгане. «Ты виновата! — со слезами кричал Генок на верную Альму. — Зачем привела тятьку? Я тебя просил, да? Просил?» Потом они с Альмой лежали на мягком мху, Генок просил у Альмы прощения за то, что больно поколотил ее, говорил: «Если они опять приедут, мы уйдем с ними. Ладно? Насовсем уйдем! А тятьке ты не говори, ладно?» Собака виновато смотрела на него старческими, слезящимися глазами, согласно помахивала облезлым хвостом.
Восьмилетнего, отец отвел его в ближайшую деревенскую школу за пять верст. Так для Генока началась совсем другая жизнь — интересная, полная неожиданных открытий. Оказывается, петь и плясать умеют не только цыгане и говорить на непонятном языке могут не только они. В первый же день Генок спросил своего соседа по парте: «Ты цыган, да?» — «Нет, я мариец». — «А она цыганка, да?» — Генок показал на черноволосую девчонку. «Зульфара? Нет, она татарка. А ты кто?» — «Не знаю». — «А я знаю, ты — русский. Ваня тоже русский». — Аркаш показал на сидящего впереди, рядом с Зульфарой, белобрысого крепыша.