«Что им тут надо? — с каким-то возмущением думал он, выходя на лестничную площадку. — Чего хотят еще после всего, что было? Как будто можно что-то поправить! Неужели не понимает, что все кончено? Или ей хочется еще объяснений, надгробных речей, а может, жаждет осыпать меня обвинениями и упреками? Как это глупо!
Нет, до чего властолюбивая женщина! — продолжает все кипеть в нем, пока он наливает воду в стаканы. — Весь мир готова подмять под себя… Я вырвался из-под ее власти — какая для нее чувствительная рана! Но чтоб я служил орудием таких притязаний! Нет, она не понимает — придется растолковать ей: от объяснения не уклонишься. Что ж, ладно, — проглотим и эту пилюлю. Пусть это будет мне наказание за грех, зато покончу с преследованием, стряхну с себя нерешительность! Довольно страусовой политики! Не будем прятать голову в песок! Будем действовать… как Зандоме!»
С такими мыслями возвращался он, неся два стакана воды, и вдруг снова почувствовал на себе блеск черных, колючих глаз. На сей раз он не уклонился, тем более, что взоры всей публики обращены на него. Все смотрят, гадают — подойдет ли он к этим двум, заговорит ли с ними? Нико не отвел взгляда от Еры — напротив, придал ему вызывающее, презрительное выражение, как бы говоря: «Ну, что тебе?» Он бы, может, и сказал ей кое-что, но тут Катица подняла на него свои прекрасные очи, в которые он когда-то глядел с такой любовью и никогда не мог до дна измерить их глубину… В этих очах еще тлеет огонек упования, надежды, мольбы…
«Похудела немного, побледнела», — по виду равнодушно отметил Нико, но в недрах сердца его что-то дрогнуло. Он нахмурился, в нем поднялся протест, злость, негодование… На что? На то, что не погас еще этот огонек, еще тлеет под пеплом искорка надежды… Негодование на то, что сам он малодушен, не в состоянии окончательно вырваться, отбросить ее… На то, что не умеет он быть таким, как Зандоме.
Рассерженный всем этим, он подошел к матери, подал воду ей и Дорице, стараясь вложить в свой взгляд всю нежность, на какую он только способен. Пускай те две увидят, как обстоят дела; пускай поймут наконец: что случилось, того не изменишь. Пускай раз и навсегда погаснет эта искорка под пеплом…
А «эти двое» — словно на скамье подсудимых. У них такое чувство, будто они провинились и теперь все вокруг них злорадствуют. За спиной они слышат шепоток, хихиканье… Как придет беда — жди насмешек!
К счастью, начался второй пункт программы: пьяный почтальон из Загреба. Бросая в зал реплики, артист запивает их прямо из горлышка бутылки. У публики, особенно на «галерке», этот номер вызвал живейший интерес.