— Вот как, — засмеялась она. — А меня дома ждут папа и мама.
Помолчали, Тоня поправила сбившийся платок.
— Расставим точки над «и», — решительно проговорила она. — Ты зачем приехал ко мне?
Ее вопрос, как ни странно, вернул ему обычную уверенность в себе.
— Соблазнить. Погубить. И бросить! — дерзко отчеканил он.
— Это другое дело, — засмеялась она. — Не суетись только. Все, чему суждено быть, должно случиться в свое время.
И опять он был сбит с толку. Как понимать ее слова? Как тонкий отказ или как откровенное обещание? А может быть, это самая обыкновенная игра, женское лукавство? Строит из себя этакую современную, всепонимающую. В любом случае с ней надо поинтеллигентнее. Это не рыжая и не черненькая…
В Андомы приехали в девятом часу вечера. Фары высветили в темноте бревенчатую, хорошо сохранившуюся церковь, обнесенную косой изгородью, длинную поленницу, накрытую пышным сугробом, магазин, на крыльце которого топтался мужичишка, раскидистые березы, добротные дома под шиферными крышами.
«Живут, куркули», — одобрительно подумал Соболев.
Фары уперлись в пирамиду нерасколотых березовых чурбаков, высившуюся между одноэтажной избой и дровяным сараем. Из занавешенных окон избы лился теплый, уютный свет.
— Приехали, — сообщила Тоня, слегка насупившись.
Фары мигнули и погасли. Освещенные окна резче выступили из темноты. Соболев и Тоня посидели молча, взглянули настороженно друг на друга и одновременно открыли дверцы.
Вскоре Соболев стоял в просторной, застланной пестрыми домоткаными половиками горнице. На стенах, этажерке и полках было много вышивок: и выцветших старых, и ярких новых. На старинном громоздком комоде поблескивали две узкие и высокие вазы из синего стекла с бумажными запыленными розами на проволочных стеблях. Вдоль стен чинно выстроились добротные, черного дерева, стулья. «Непрактично», — отметил про себя Соболев. В его родном доме на окраине Смоленска стулья стояли так же чинно, но все они были затянуты в белые чехлы, чтобы не износилась обшивка и не осыпался лак. В горнице крепко пахло табаком-самосадом — на печке сохли вороха табачных листьев.
Из боковой комнатушки, в глубине которой мерцал экран телевизора, вышел сутуловатый крепкий старик в меховой безрукавке и мягких валенках. Старик опирался на можжевеловую клюшку. Лицо его было строго, а взгляд пристален, внимателен, что не очень-то понравилось Соболеву.
— Климаков Юрий Алексеевич, — представился старик и как-то сразу охватил Соболева взглядом с головы до ног, будто приподнял, подержал на весу, прикидывая, что ты за человек, и поставил обратно.