Неделяев представил себе бледное, клинышком, личико Леньки, его выпученные глазенки, полные, должно быть, слез и отчаяния, его хрупкую фигурку с выпирающими ключицами, и ему нестерпимо стало жалко и несчастного мальчишку, и не менее несчастного его отчима. Ну зачем он тащит на себе эту ношу, коль она непосильна для него, зачем не освободиться от нее, кто бы его осудил за это? Сейчас и родных-то детей сдают в детдома.
Ах как все запутано, перековеркано, неблагополучно. Какое-то массовое, глобальное неблагополучие — особенно в семейных делах. Нет ведь ни одного знакомого, который бы хоть раз не сменил жену. На него, Неделяева, удивляются, как на динозавра: пятнадцать лет живет со своей, а не с чужой женой, воспитывает своих собственных, а не чужих детей.
«А ты-то! — вскинулось вдруг в Неделяеве. — Ты-то какого хрена торчишь в Москве, людям жизнь осложняешь? Тебе бы сейчас входить в свой дом, порадовать сыновей гостинцами, а жену скорым возвращением — чего ты остался? Ты же мог уехать вчера, харкнуть на всю эту блошиную возню со сценарием и уехать. Ах, ты еще не облобызал то место исхалтурившегося и безмерно обнаглевшего сценариста, которым он высиживает свои произведения? Вежливость, говоришь? Врешь, брат, — трусость. Боишься ты, что сценарист этот плюгавый звякнет по телефону директору киностудии о твоем плохом поведении, а тот только этого и ждет, и плакала тогда твоя хваленая независимость. Независимость, которой давно нет, которую ты навоображал, дабы тешить свое самолюбие. Экология духа!.. И правильно, что болт забили на эту тему, отобрали от тебя и передали другому. Что холуй может поведать изумленному человечеству о духе? О чьем духе? Холую — холуево…
— Папа! Папа! — взывал в глубине коридора умоляющий дрожащий голос испуганного ребенка.
— Да чего он там малого-то мучает? — не вытерпела Тамара и выскочила в коридор.
Неделяев вернулся в комнату, быстро оделся, подхватил портфель и на цыпочках покрался по коридору к выходу из квартиры. В полуоткрытую дверь во вторую комнатенку приятеля он увидел следующее: приятель, прижав к себе обе детские головенки — белокурую Левкину и каштановую Ленькину, невидяще смотрел в окно, за которым высвечивалось мартовское небо и среди причудливых торцов старых домов и надменной безликости фасадов новых рубиново светилась одна из звездочек Кремля.
Ленька, всхлипывая, все еще повторял: «Папа! Папа», — но, кажется, вовсе не из страха перед отцом, а от того, что не понимал, почему у отца сделалось т а к о е лицо — намертво отрешенное от всего земного. Из глаз Тамары, приникшей к дверному косяку, катились крупные слезы.