— А ну-к, погодь! — сказал Леня-Боровок. — Ты чего это, батя, про политику толкаешь?
Данила Петрович, вяло отмахнувшись — какая, мол, там политика, — спустился еще на одну ступеньку. Шарик, боязливо оглянувшись на Леню, отбежал в сторонку, должно быть, ему уже доставалось от Лени.
— Ну-к, погодь! — рявкнул Леня, отлепив от стены тугую, с покатыми плечами спину. — Как дружинник говорю тебе, понял?
Данила Петрович, вобрав голову в плечи и не смея оглянуться, замер, как вкопанный. И столько в его фигуре было приниженности, столько покорности и готовности вытерпеть безропотно все, что Леня ни пожелает, что я забыл и о том, что он был в плену, и что Леня мог забрать меня в свою кутузку и засадить на пятнадцать суток.
— Отстань от человека, — сказал я Лене. — Какое ты имеешь право?
Маленькое лицо Лени исказилось веселой гримасой.
— Ето хто тут про права бормочет? — коверкая слова и ерничая, спросил он. — Дай-ко на тя хляну…
И, обдав меня запахом гнилых зубов, пощупал под моими мышками. Вот такие-то непредсказуемые штуки и внушали, наверно, многим безотчетный страх перед Леней. Волна бешенства окатила меня с головы до ног. В таком, может быть, состоянии и решаются люди лечь на амбразуру. Что есть силы я оттолкнул от себя Леню обеими руками. Зацепившись каблуком за ступеньку, он плюхнулся на тяжелый зад.
— Ты чего-к? — опешил он.
— А ты чего-к? — его же словами отозвался я и сунул руки в карманы: пусть думает, что у меня там что-то остренькое припрятано.
— А ну, вынь руки из карманов! — завопил Леня, пытаясь взять меня на испуг. — По пятнадцати суткам скучаешь? Будут!..
Мне припомнился приблатненный пассажир, с которым я ехал в одном плацкартном купе от Ладвы до нашего города, возвращаясь с каникул на учебу.
— Это проблематично-с, — смелея от наглости, ответил я любимым изречением этого пассажира. — Точно же то, что уши-то тебе я срезать успею. Для такого крокодила, как ты, это непозволительная роскошь-с.
Обалдев от такого забубенного выражения, Леня трусовато изучал меня, прикидывал, наверно, мои физические возможности. В толпе посмеивались. Данила Петрович встревоженно оглядывался то на меня, то на Леню. А тот собирал в кулак всю свою злобу, копил решимость к броску. Вот закроет он сейчас свои тускло-голубые глаза, заскулит для храбрости и шарахнет в меня свою тушу…
— Это кто тут раскомандовался-то? — раздался за моей спиной чей-то знакомый голос. — Никак, ты, Ленька?.. О-ох, пугало ты огородное! С кем связался. С ровней-то небось не больно храбер?
Поднявшись ступеньки на три и тем обезопасив себя от внезапного нападения Лени, я оглянулся. Тетя Нюша из Наттоваракки стояла в дверях магазина. Она была не в фуфайке и не в болотных сапогах, а в плюшевом жакете и в резиновых ботах с огромными — опять же мушкетерскими! — пряжками-застежками. В каждой руке тетя Нюша держала по вместительной хозяйственной сумке. Из одной торчали желтые, как слоновая кость, макароны.