— Пошла ты!.. Кляча колхозная! — в сердцах выматерился Леня, не сводя с меня взгляда, алчущего расправы.
— Полеухала! — проникновенно отозвалась тетя Нюша. — Только пятки миликают!.. Уж кого-кого, а таких-то недоделков, как ты, Нюшка отродясь не баивалась… Да ты, милок, дай пройти-то, дорогу не загораживай. Люди добрые, чего этот хряк пихается-то? Осподи Исус милосердный, уж в город нельзя приехать!..
Одна из сумок тети Нюши ткнулась в оторопевшее лицо Лени, а другая тяжело опустилась на кепку-восьмиклинку. Звучно хрустнули макароны. Леня задрыгал, пытаясь лягнуть тетю Нюшу, но она двинула коленом в его пах, а я подставил ногу, и Леня, как бревно, покатился по ступенькам на нижнюю площадку. Сев, он вытащил из-за пазухи милицейский свисток и что есть силы дунул в него. Но удача отвернулась от Лени: ни милиционер не вывернул из-за угла, ни дружинник. И, не выпуская свисток из губ, Леня побежал куда-то, коротко присвистывая при каждом выдохе. Шарик припустил было за ним, но тут же отстал, тявкнув для порядку пару раз.
— Вишь вот: собаки брезгают связываться с мазуриком, — вздохнула тетя Нюша. — А ведь и у него есть матерь… Дак тебя вылечили? Ну и слава тебе господи. Я уж так расстраивалась — ухайдокали, думаю, парня, картошка того и не стоит… Тебя увезли, а на другой день дожди-то! И хлещут, и хлещут… Ну, говорю, ребята, видно, господь-бог чаю напился, а кран у самовара забыл закрыть. Намучились мы, погеройствовали — есть што вспомнить. Сегодня-то последнее поле доубирываем. Дай, думаю, коли дело такое, съезжу в город, накормлю работничков посытнее, пускай не поминают Нюшку беспутную лихим словом. Макарон вот накупила, маргарину — будет чем потчевать… Да это не мой ли автобус-то с моста скатывается?..
От моста метров триста, а до остановки пять шагов, и можно успеть дойти не торопясь, но тетя Нюша срывается на панический бег. На ходу я перехватил у нее одну из сумок — тяжелую, как кирпичами набитую.
Автобус подкатил. Я подсадил тетю Нюшу на заднюю площадку, и она, пожелав мне найти хорошую невестушку, тут же принялась махать носовым платком, извлеченным из манжета левого рукава жакета, будто я был родным ей человеком, от которого она скрепя сердце вынуждена уехать далеко и надолго.
Выкашлянув синее облачко отработанного газа и тем как бы стронув себя с места, автобус ушел. Я направился обратно к гастроному. Толпа на крыльце рассеялась. Лишь Данила Петрович понуро стоял на нижней ступеньке, поджидая меня. От того, что он был в плену, общался с фашистами, я ощутил к нему невольную, без ведома разума возникающую брезгливость. Не хотелось ни видеть его, ни разговаривать с ним. Можно было, конечно, сделать вид, что я забыл про него, что необходимо отправиться по своими делам, но в этот холодный осенний вечер Данила Петрович выглядел таким заброшенным и беззащитным, что я опять не выдержал — подошел и спросил, не проводить ли его до дому. Он кивнул. Мы пошли Поморской улицей, в глубине которой, ближе к Выгу, находился приемный пункт Данилы Петровича. Шарик, обнюхивая все, что попадалось на его пути, семенил впереди нас, время от времени проверяя, не свернули ли мы в сторону. По мосткам правой стороны улицы, с грохотом и скрипом, тянулась к реке вереница самодельных тележек с порожними бидонами и ушатами, а по левой, от реки, с наполненными — таким способом жители города доставляли воду для своих житейских нужд.