Я вошел в парную последним. Матерым, настоявшимся зноем обдало меня с ног до головы, я ощутил, как озноб, накопленный за день, заметался в моем теле.
Полуянов, распарившись, открыл боковую отдушину каменки и жахнул в нее полковшика крутого шипящего кипятку. С тяжким утробным стоном из отдушины вырвался тугой клубок раскаленного пара. Невидимое пламя занялось вокруг моего тела. Сын председателя, охнув, схватился за уши.
— Давай-ка, Христофорович, я тебя разомну, — предложил Полуянов, надев рукавицы и взяв распаренные веники.
Мы потеснились. Председатель растянулся на полке. Полуянов энергично замахнулся обоими вениками сразу, но у самой спины председателя они остановились и, мелко встряхиваясь, поползли вдоль тела, толкая перед собой горячую воздушную подушку. Движение раскаленного воздуха было нестерпимо. Но я, стиснув зубы, терпел. Назло себе терпел. Если Дина думает, что я в городе, а меня там нет, так мне и надо.
Рядом натужно терпели Юрка и Герка. Данила Петрович с любопытством и опаской присматривался к Полуянову.
Председатель вышел в предбанник. Потряхивая вениками под потолком, вбирая в них самый густой, самый злющий жар, Полуянов предложил попариться и Даниле Петровичу. Неожиданно для меня, да и для самого себя, наверно, тоже, Данила Петрович согласился.
— Я вас давно заприметил, — сообщил ему Полуянов, выделывая вениками замысловатые комбинации. — На старьевщика-то ты не больно похож. А?
Данила Петрович совершил над собой какое-то заметное усилие. Юрка и Герка, как и я, с тревогой наблюдали за ним.
— Вы, часом, не служили в охранных войсках? — спросил Данила Петрович.
Полуянов зорко взглянул на него.
— А что? — насторожился и посуровел он.
— Да манера обращения у вас специфичная, — пояснил Данила Петрович. — У нас в лагере и солдаты и офицеры тоже то на «ты», то на «вы» к нам обращались. Понимаете, много таких людей было, с которыми так и тянуло на «вы». Но спохватывались — кто мы такие? — и уже на «ты».
— Хорошо подмечено, — отозвался Полуянов. — Очень точно.
Я слез с полка и вышел в предбанник. Не понравилось мне такое начало общения Данилы Петровича и Полуянова.
Председатель, запахнувшись в простыню из точива[1], дремал, покачиваясь, на широкой лавке. Казалось, что он смертельно устал от всего, что с ним было в жизни, и мечтал лишь об одном — покое. Вышел из парной его сын и, опять таинственно взглянув на меня, уселся рядом. Я поинтересовался, чего он так на меня смотрит, должен я ему, что ли? Вместо ответа он спросил, знаю ли я Сашку Морякова. Я ответил, что знаю, но знакомством этим не горжусь.