— Понатащил на ногах опилок. Хоть бы веником обмелся…
Иван Никанорович молчал.
— Сапожник без сапог, — жаловалась мать, втыкая на место колок, вывалившийся из вешалки. — Ни одной вещи порядочной в доме нету.
— Ежли мокрой тряпкой по полировке мацать — кому охота делать эти самые вещи, — насупив брови, ронял он в пространство.
— Ха! Кто б говорил, а кто б поостерегся! От моих мокрых тряпок, стало быть, у нас в доме все наперекосяк идет? Забор во дворе который год валится, поправить некому… Подоконник шашель побил, труха на пол сыпется…
Иван Никанорович молча надевал фуфайку и уходил к курятнику. Садился на штабель досок, прикрытых от дождя ржавыми кусками железа и замшелого шифера, доставал из кармана горсть пшена и, медленно пересыпая его из ладони в ладонь, тихонько начинал разговаривать с курами.
— Цып, цып, цып… Ну-ка, не боись, Пеструха, не боись, давай сюда, — он плавно, чтобы не испугать их, опускал руку, шептал еще что-то ласковое, неразборчивое, а куры, сгрудившиеся вокруг, вздергивая хохолками, косились на его вытертый кроличий треух и, постепенно смелея, подходили поближе, скребли коготками по земле и вот уже какая побойчей — Чернавка или Белянка (каждая имела у Ивана Никаноровича свое прозвище) — впрыгивала, хлопая крыльями, на его вытянутую руку и принималась деловито клевать прямо с ладони.
А он смотрел на нее потеплевшим взглядом, гладил свободной рукой по верткой шее, продолжая еле слышно нашептывать:
— Ах ты, негодница! Проголодалась? Ну, давай, давай, набивай зобок!
Потом прогонял ее, осторожно сталкивая с локтя, и оправдывался, отвечая на ее обиженное кудахтанье:
— Будя, будя, Хохлатка: другим-то надо оставить? — И таким же манером угощал вторую, третью, четвертую…
Он говорил с ними, как с разумными существами, и то, что они могли ответить ему лишь приглушенным воркованьем, порывистыми движениями грязных голенастых лап, оставлявших на рукаве стеганки крестообразные следы, ничуть не смущало его: он мог часами сидеть вот так на весеннем солнце и никто ему не был нужен.
Бывали дни, правда редкие, когда Иван Никанорович, как раньше, звал Петю в сарай и, направляя на оселке стамески, рассказывал ему разные истории. Делал он это с юмором, Петя заливался хохотом, а у отца разглаживались морщины, он словно бы молодел и уже не походил на угрюмого бирюка, от которого неделями не услышишь ни единого слова.
Неважно, что любую из отцовских историй Петя слышал по многу раз. О латыше и грузине, работавших с ним в мебельной мастерской и молчаливо соперничавших друг с другом, о том, как один из них, кажется латыш, должен был снимать фальц с двухсот брусков, заготовленных на форточки, но некстати отлучился, а грузин переложил бруски на верстаке наоборот и, вернувшись, латыш отобрал все до единого не с той стороны.