Но так — казалось. Все, что он делал, чего добивался до и после поступления в Ленинградский университет, носило характер более или менее долговременных вспышек, вслед за которыми наступало опустошающее расслабление. И чем старше он становился, тем болезненнее это отзывалось на его психике.
Первое время Герман регулярно ходил на лекции, отказывался от студенческих развлечений, оставаясь в общежитии у себя на Охте и вгрызаясь в «гранит науки».
Нужды в средствах он не испытывал: стипендия плюс дедовские переводы — их более чем хватало на еду и на мелочи, а то, что не тратилось, он складывал на сберкнижку, никогда не занимая товарищам. «Если не хочешь нажить врагов, не давай друзьям денег взаймы», — говорил он. Впрочем, ни друзей, ни врагов у Сченсновича не было, он не умел сходиться с людьми — слишком был занят собой.
На втором курсе наступило охлаждение. Геология уже не представлялась ему тем трамплином, который вознесет его при удачном прыжке к вершинам известности. Пять лет нужно было отдавать — волю, ум, память, усидчивость, чтобы овладеть этой нелегкой профессией. А Герман не мог отдавать очень долго, не видя результатов немедленных или хотя бы различимых невооруженным глазом в недалеком будущем.
Весь второй и половину третьего-курса он только числился студентом, с грехом пополам улаживая частые неприятности в деканате, и кое-как, с «хвостами» и переносами экзаменов продирался сквозь сессии.
И ему уже не хватало денег. Он хотел всего, что мог дать Ленинград: музеев, публичных лекций по искусству, которым опять стал интересоваться, концертов, кино, девушек и ресторанов, преферансных ночей в компании университетских шалопаев, прогулок на яхте по Финскому заливу, спортивных заплывов — всего, только не геологии.
Читать он, правда, не бросил. Это въелось, вошло в него, стало второй натурой. Часами рылся в университетской библиотеке, в публичке, выкапывая редкие забытые книги, увлекался то тем, то другим и по-старому не терял веры в свою звезду, в потенциальное силовое поле, божью искру, которые чувствовал в себе с детства.
Хватался за все, но… не доводил до конца. Читал Марселя Пруста, Фрейда, читал Рамачараку и Канта; было время (вскоре после гибели матери), не на шутку принялся за хатху-йогу[7], прихватив и часть пранаямы[8], но дальше заглушения пульса и долгих остановок дыхания не пошел, потому что в один из таких самостоятельных сеансов потерял сознание и очнулся после глубокого обморока совершенно разбитым.
Забросив йогов, Герман Сченснович, которому исполнилось тогда двадцать два года, с головой окунулся в «сладкую жизнь», перезнакомившись чуть ли не со всеми веселыми компаниями города. В нем уживались черты противоречивые, казалось бы, несоединимые в одном человеке. Неумение делать что-либо наполовину, не взахлеб — и в то же время неожиданные остановки на полпути, вызванные внезапной потерей пружинящего, подстегивающего чувства, не испытав которого Герман не умел забить даже простого гвоздя.