Он хотел быть предельно искренним, не жалеть себя и думал, что ему полностью удается это, удается отбросить самолюбие, гордость, обнажить до основания все свои недуги и заблуждения. Но не подозревал, что задача невыполнима, ибо человек, да еще такой, как он, не в состоянии отрешиться от собственной натуры, а его alter ego, второе «я», — лишь слегка улучшенная копия первого.
Оставался не видимый, не осознаваемый им контрольно-пропускной пункт, на котором, помимо его воли, процеживалось, тщательно отбиралось все, что он хотел ей рассказать. Смещались акценты, пропадали, отсеивались некрасивые, унижающие детали, и перед Олей возникал образ, отнюдь не вызывающий осуждения, — скорее наоборот.
А ведь он читал Зигмунда Фрейда и мог бы знать, что существует особый защитно-приспособительный механизм, называемый у психологов «вытеснением», когда, будто невзначай, вытесняются из памяти вещи нежелательные, мучительные, способные вызвать душевный срыв. Этим счастливым свойством Герман обладал в самой высокой степени.
— Я верю вам, — шепотом сказала Оля и потрогала загоревшиеся щеки. — Конечно, вы столько… столько пережили…
— Так не гоните меня, — облегченно вздохнул он и выпрямился.
— Я, право, не знаю…
Он моментально понял ее колебание:
— Мне нечего скрывать. Вы видели. Больше, чем знаете обо мне вы, не знает никто. И я не хочу никакой неопределенности. Не побоюсь быть смешным, Оля, но я… хотел бы называть вас своей… невестой. Нет, нет, — уловил он ее испуганный протестующий жест. — Я буду ждать. Пока вы кончите училище — ведь вы же собираетесь учиться музыке дальше? Буду ждать. И это вас ни к чему не обязывает, только станьте мне другом. Поймите… я страшусь одиночества — раньше ничего подобного не было, и я, мне кажется, я люблю вас…
Оля сидела ошеломленная, не в состоянии шевельнуться. Сердце бешено стучало. У нее защипало в носу, и она чуть не заплакала. С трудом сдержалась.
— Но… что вы нашли во мне?
— Вы сами себя не знаете, — горячо запротестовал Сченснович, взяв ее за руку. — Я же говорил — навидался разного. В вас есть что-то цельное, нетронутое, свое… это редкость. Я взволнован и не могу сейчас объяснить. А разница в возрасте — когда-то она считалась классической. Пять лет… И вы не отвечайте мне теперь, я повторю свои слова через несколько лет. Но обещайте, что не станете меня избегать.
Оля молчала. Не каждый день на восемнадцатилетних школьниц обрушиваются такие признания.
Думать-то она думала, как любая другая девчонка, — когда это произойдет? Когда появится он, первый, а может, единственный, и, робея, скажет ей заветные слова, от которых захватит дыхание и небо будет в алмазах?