Евгений Константинович опять посмотрел на стол, вызвавший в нем неясное воспоминание.
Ну да, вот оно! Шурка Попов, его растяпинский одноклассник, забавлялся тем, что бил с размаху по фанерной крышке ладонью, получался резкий хлопок, похожий на выстрел. Девчонки визжали от испуга.
Ларионов медленно приподнял журнал над столом и ударил плашмя.
На мгновение стало тихо. Кто-то ахнул. Два-три изумленных лица. У лобастого паренька на первой парте отвисла челюсть.
Теперь нельзя терять ни секунды!
— Когда Кондратий Федорович Рылеев сидел в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, еду ему подавали на металлических тарелках. Так полагалось в царской тюрьме… — садясь и не обращая на огорошенных ребят никакого внимания, начал Евгений Константинович ровным спокойным голосом. — Чтобы заключенный не мог разбить посуду и острым осколком вскрыть себе вены. Так вот, Рылеев нацарапал на донышке тарелки такие слова:
Тюрьма мне в честь, не в укоризну,
За дело правое я в ней.
И мне ль стыдиться сих цепей,
Когда ношу их за Отчизну?.»
Он сделал паузу и снова обвел взглядом класс.
Лица — заинтересованные, любопытные, озадаченные, недоверчиво-настороженные, — разные, но уже осмысленные, с них медленно стирались последние остатки недавнего буйства, вызванного предвкушением близких каникул, солнцем, которое било в окна, звоном весенней капели и, конечно, извечным антагонизмом между воспитателями и воспитуемыми, который долго еще будет мешать и тем и другим.
Ларионов рассказал им о декабристах, о комедии правосудия, разыгранной царем-актером, страшной церковной церемонии в Петропавловке, когда осужденные сами себя отпевали, о казни, о том, как Каховский и Сергей Муравьев-Апостол, сорвавшись с виселицы, были повешены дважды.
Класс зачарованно молчал. Слышалось только приглушенное дыхание. У многих девочек подозрительно блестели глаза.
Евгений Константинович неслышно перевел дух. Заныла поясница от напряжения. Застарелый радикулит.
Но зато — все в порядке!
Он взял их! Взял штурмом, как берут неприступную крепость.
— После разгрома восстания на Россию обрушилась мрачная волна реакции, — продолжал он. — Тридцатые годы. Время Лермонтова, о вольнолюбивой лирике которого — ваши сочинения. Во вступлении большинство из вас написали об эпохе. Но… написали, честно говоря, сухо, серо, а некоторые просто воспользовались готовыми фразами из учебника. Никто, видимо, не подумал, что стоит за этими скупыми фразами… Вот сейчас мы посмотрим…
После звонка они обступили его, засыпали вопросами: а что было с оставшимися в живых декабристами, а где сейчас тарелка, на которой вырезал свои стихи Рылеев, а что он сам, Евгений Константинович, насовсем останется у них в классе или только будет замещать?