Позвонить он не успел: Ирина Анатольевна открыла дверь.
— Как ты высмотрела меня? — устало улыбаясь, спросил он. — Темно ведь.
— Твою походку я за версту узнаю. Почему так поздно?
— Пришлось замещать в восьмом. И факультатив.
— Голодный?
— Как зверь. Если не накормишь, могу закусить тобой!
— Подавишься. И потом — есть вещи повкуснее. Мы с Танькой налепили твоих любимых пельменей.
— Ур-ра! — с наигранным энтузиазмом воскликнул он, вешая пальто и шляпу. — Да здравствуют обе мои женщины и пельмени! А где Алексей?
Ирина Анатольевна прикрыла дверь в комнату.
— В кино. Приходила Марико, и они убежали. Говорилось, что идут компанией, но я выглядывала в окно и, кроме них двоих, никого не увидела.
— Бессовестная шпионка, — сказал Евгений Константинович. — Я вымою руки…
— Мой и иди есть.
Пока он ел, Ирина Анатольевна сидела напротив, за квадратным кухонным столиком, и смотрела на него.
— Чего ты меня рассматриваешь? Я ведь не Ален Делон.
— Женя, у тебя неприятности?.
— С чего ты взяла?
— Ты напевал песенку крокодила Гены, когда умывался: «К сожаленью, день рожденья…»
— Серьезно? Я не заметил.
— Ты всегда поешь, если не в духе. И я, и дети — мы давно знаем твои повадки. Так что — выкладывай!
— Ох, уж эти мне домашние психологи. Делать нечего, придется. В общем, Макунина в своем репертуаре.
— То есть?
Он рассказал.
— Чего она добивается? — спросила Ирина Анатольевна, подкладывая ему пельменей. — Нет у нее ни чести, ни совести!
— Ты уж слишком.
— Нет, не слишком. Всегда стараешься найти ей оправдание! А я ее видеть не могу! Почему ты не пойдешь в горком партии, Женя? Тебя хорошо знают там. Пора положить конец…
— Не кипятись, не кипятись, — улыбнулся он, любуясь ее запальчивостью. — Никуда я не пойду.
— Но почему?
— Во-первых, меня не так-то просто запугать, и тебе это известно. Во-вторых, не в моем характере жаловаться, а в-третьих…
— Ну, что ты замолчал?
— В-третьих, поступить так значило бы неуважительно отнестись ко всему коллективу. Он еще не сказал своего последнего слова. А я уверен — скажет.
— Ты безнадежный идеалист, — сказала она с досадой. — Дон Кихот нальчикский! Ну кто, подумай, кто захочет вступаться за тебя и ссориться с ней?
Евгений Константинович слушал ее, и дурное настроение, которое он принес с собой, потихоньку рассеивалось. Он знал — она возмущается и бурлит, хотя в душе одобряет его и сама поступила бы точно так же, доведись ей очутиться в его положении, но поворчать она должна обязательно, потому что не может быть равнодушной, когда ему трудно или у него неприятности.
В кухню вошла Таня.