Я вскочил, преодолевая противную колотившую меня дрожь; и бросился к нему. В этот момент в окоп тяжело спрыгнул Худяков.
— За ноги, за ноги держи, — не суетясь, приказал он. — Сейчас мы его вытащим…
Ивана положили на бруствер.
— А-а-а, — издал он слабый бессознательный стон.
— Ваня! Ваня, ты жив?..
— А-а-а…
Его наскоро перевязали и на подводе отвезли в санроту. Привезли уже мертвого.
— Снаряд угодил в ветку над вами, — сказал потом Худяков, окая еще сильней, чем обычно. — Ты, Ларионов, счастливчик, значит… Все — на его сторону вдарило…
Я ничего не ответил, отстегнул от бедра лопатку и стал углублять окоп, с остервенением выбрасывая землю на бруствер. Мускулы мои, все мое тело и руки жаждали дела, неважно какого — лишь бы не сидеть без движения на теплом сыроватом песке.
И когда что-то там изменилось в планах командования и засветло был дан приказ: «Минометы — на вьюки!», я, не обращая внимания на дергающую жаром, раздувшуюся шею, свирепо зашвырнул двуногу на спину и помчался со взводом короткими перебежками через голое, как стол, поле.
Обстрел усилился, и я, мокрый, как мышь, с размаху плюхался в полынь, чувствуя на зубах хрустящий песок, снова бежал, азартный, неустрашимый, которому сам черт не брат, — почти не слыша воя и скрежета мин и снарядов, разрывавшихся со всех сторон, не слыша зуда осколков, забыв о своем нарыве.
Только когда мы, обессиленные, жадно ловя воздух открытыми ртами, повалились в небольшую ложбинку на берегу Днепра, заросшую по краям осокой и березовым подлеском, я вспомнил о шее. Странно — боли и жжения не было. Шею залепило чем-то, и, когда я поворачивал голову, покалывали прилипшие волоски.
Сообразив наконец, что произошло, я подполз к воде, с опаской всматриваясь в чужой берег, и смыл с затылка все, что осталось от треклятой болячки. Больше и не вспоминал о ней: засохло, как на собаке.
Первое свое крещение я получил дня через три, на том берегу Днепра, представлявшем собой плоское безлесное пространство с песчаными дюнами, кое-где поросшими чахлым кустарником. За дюнами, на склонах холма, лежало большое украинское село Зеленый Гай. Вот, всплыло наконец название полностью.
Немцы, очевидно, решили удержать деревню любой ценой: попытки Бошляка взять ее наталкивались на упорнейшее сопротивление.
Бой шел уже несколько часов подряд. К стволам минометов нельзя было прикоснуться, так они раскалились, а ротный, сидя на связи, все требовал «огоньку».
В полдень связь внезапно оборвалась. Дюны заволокло пылью и дымом от горевших танков, в горле першило, песок скрипел на зубах, а фрицы продолжали гвоздить почем зря изо всего, что у них было. В шахматном порядке ложились мины шестиствольных минометов, которые наши солдаты окрестили «скрипками» за надрывный ноющий звук, сопровождающий залпы; с утробным хлюпаньем пролетали снаряды крупного калибра, разрываясь то сзади, то впереди с раздирающим уши грохотом. А где-то там, за густой завесой песка и гари, надсаживались наши «максимы» и автоматы.