И я нашел друга.
Человека, который признал и оценил во мне не только те качества, что я заполучил по наследству и в результате воспитания, но и те, что приходилось извлекать из себя самому.
Когда-нибудь я, наверное, подробнее расскажу о нашей короткой близости с Шуркой. Она очень скрасила память о фронте. Шурка нравился мне как раз тем, чего мне не хватало — бесшабашностью, прямотой, умением выбирать сразу и без колебаний, выбирать из многих одно решение, норму поведения, меру поступков. Во мне — это уже теперешнее мое убеждение — ему, видно, импонировали сдержанность, книжные знания, которыми он не мог похвастать, и, конечно, мое поклонение, оно льстило его самолюбию.
Я участвовал еще в нескольких боевых операциях: были моменты и более напряженные, когда смерть по счастливой случайности обходила меня стороной, но качественно они ничего не меняли, лишь закрепляя во мне нового, довольно симпатичного, думал я, человека, умеющего, если надо, проявить волю и смелость.
Тогда, видимо, и зародилась в сознании, оставшись на целую жизнь, твердая уверенность в том, что есть на свете м о я, только м о я звезда-покровительница, которая не подведет, не изменит, а значит, ничто дурное и страшное мне не грозит.
Вот почему, когда меня ранило, я был в первый момент так удивлен, что даже не почувствовал боли.
Помню, мы бежали по открытому месту, пересекая широкую улицу Зеленого Гая, откуда немцы под натиском наших уходили, отстреливаясь из-за углов и плетней. На спине я тащил плащ-палатку с минами, свернув ее как мешок. И вдруг на самой середине пыльного проселка, идущего через село, меня будто стукнули изо всех сил тяжелым ломом чуть пониже колена. Я грохнулся в пыль, рассыпая мины, и длинно, матерно выругался, хотя обычно никогда не прибегал к этому испытанному, как говорят бывалые солдаты, средству облегчения души. Как это?.. Меня?.. И ранило?..
…О Шурке ничего не знаю сейчас. Я получил в госпитале одно письмо от него. Он скуповато и не очень грамотно описывал свои фронтовые дела, писал о том, кто убит, кто ранен. Бочкарев так и не сумел преодолеть своего панического страха, и это, наверно, его погубило. Целый день, когда позволяла обстановка, он отсиживался в траншее, а естественные надобности свои справлял ночью, когда обстрел затихал, когда можно было без опаски нырнуть в кукурузу или ближайшую рощицу. Ночью он и погиб от шального неразорвавшегося снаряда. Никто даже не услыхал его крика. Утром то, что осталось от Бочкарева, размозженного стальной двенадцатидюймовой болванкой, нашли в зарослях подсолнечника, неподалеку от огневой позиции роты.