Он еще и сам не знал, что до конца дней своих не перестанет искать ему замену: то в книгах о море — набьет ими полный шкаф, то заставит все комнаты фигурками кораблей, яхт, повесит на стены морские пейзажи, но так никогда и не сможет избавиться от тоски по голубым просторам и свежему бризу.
Родившись в Одессе, городе, которому не занимать добрых морских традиций, Шалико Исидорович даже не помнил, когда началось его увлечение морем. Наверное, оно засело в нем еще до появления навезет, завещанное по наследству отцом, баталером эскадренного миноносца «Стерегущий». Отец был из числа тех бунтарей-матросов, которые в феврале семнадцатого сорвали с топ-мачты андреевский флаг и, арестовав реакционно настроенную часть офицеров, подняли над кораблем красное полотнище революции. Позднее его избрали председателем судового комитета, а в восемнадцатом он был застрелен из-за угла провокатором.
Отец был легендой в доме Кочорашвили. Имя его окружалось ореолом всеобщего поклонения. У бабушки, жившей в Аркадии, висел на стене его портрет в багетной раме — вирированная, наклеенная на плотное паспарту с вензелем фирмы фотография бравого усатого крепыша в форменке и бескозырке, снятого в фас, с остановившимся взглядом, как на всех снимках тех давно минувших лет.
Маленькому Шалико не сровнялось и пяти, а он уже плавал, нырял с пирса в зеленоватую прозрачную воду, резвясь, как юркий малек в косяке таких же рыбешек-мальчишек, которых море чуть ли не с пеленок приняло в свое лоно.
Летом, едва продрав глаза, он в одних трусишках, босиком, удирал на берег, мчался по набережной, мимо задумчивой статуи Дюка Ришелье, без которого, так же как без театра, лестницы и Дерибасовской, нельзя было представить себе Одессы, мчался к берегу, чтобы с разбегу плюхнуться «уточкой» в море и бултыхаться с мальчишками до посинения. Потом всей гурьбой, с покрасневшими от соленой воды глазами, они пили сельтерскую и ели мороженое у лотков, накрытых круглыми полосатыми зонтами.
Став постарше, он полюбил штормовое море, научившись справляться с его коварным нравом не хуже любого спасателя из «Освода», знал, что входить в волны надо, когда накатывает самый тяжелый могучий вал с завихрением из клокочущей пены на макушке, не обязательно «девятый» — их может быть десять — двенадцать, — и, пронырнув его повыше средины, вовсю молотя руками и ногами, поскорей выбираться из рокочущей зоны притяжения, где волны мечутся то вперед, то вспять, толкутся как одержимые, выбрасывая на острые прибрежные камни обточенные, похожие на обглоданные кости, куски дерева, скользкие гирлянды водорослей, арбузные корки и… незадачливых, неумелых пловцов.