— Не обращайте внимания! Не с той ноги встала!.. А вы вообще молодец!
— Дело не во мне, Сафар Бекиевич, — сказал Ларионов. — Понимаете, так нельзя разговаривать с людьми…
— Я-то понимаю. Но что поделаешь? Ее стиль… Это самое…
— А я бы на вашем месте промолчала, товарищ Ларионов, — ничего ведь особенного не случилось! Ну, спросили у вас, присутствовали ли вы на совещании. Что тут предосудительного? В конце концов Ираида Ильинична — завуч. — Вмешалась в разговор Эмилия Львовна Шерман, учительница немецкого языка, тощая женщина лет сорока с квадратными плечами и торчащими ключицами. Платье висело на ней, как на вешалке. — И вы, Сафар Бекиевич, напрасно поддерживаете, — продолжала она, доставая с полочки журнал и направляясь к выходу. — А впрочем, вам лишь бы побрюзжать…
Физик ухмыльнулся и подмигнул Ларионову.
— Из той же когорты, — сказал он, провожая ее скептическим взглядом. — Вообще у нас тут — засилие эмансипированных дам. Сами увидите.
Зазвенел звонок.
* * *
В тот же день произошли еще два события, которые никоим образом не способствовали установлению нормальных взаимоотношений между Ларионовым и Макуниной. События эти, в общем-то незначительные, сыграли роль питательной среды, в которой мгновенно разрослись споры взаимной неприязни, колкостей и обид, исключавших всякую возможность примирения.
А случилось вот что.
В школе было всего два десятых класса. Оба в их бытность девятыми вела Ираида Ильинична. Теперь один ей пришлось отдать Ларионову. Как раз тот, в котором училась Оля. Евгений Константинович, переведя в новую школу и Алексея, в свою очередь записал его в класс к Макуниной, сочтя неудобным принимать экзамены на аттестат зрелости у собственного сына. Физик отпустил по этому поводу одну из своих сомнительных острот. «Вы с ней так симметрично расположили отпрысков, что остается удивляться, почему вы сами настолько асимметричны!» Он был великолепным учителем, добрым и умным человеком, но чувства юмора ему не хватало.
После размолвки в учительской Ларионов шел на урок несколько взвинченным.
Знакомое состояние странной непричастности ко всему, что происходит вокруг, бесплотности и словно бы невесомости, которое всегда овладевало им в последний момент перед первым уроком (да еще в незнакомом классе) и которое — он знал это — непременно должно было смениться уверенным, твердым спокойствием, сопровождалось запоздалой досадой на самого себя. Зря язвил, напрасно связался. Куда умнее было бы промолчать. Мало ли вздорных баб на свете?..
Класс встретил его безразличным молчанием. Они встали, как полагается, сели, равнодушно оглядели его, как предмет, с которым придется мириться, хотя особого внимания он не заслуживает, и каждый занялся своим делом. Кто раскрыл книжку, кто бесцельно возил карандашом по бумаге, некоторые шепотом переговаривались, причем разговор, по-видимому, не имел отношения ни к учителю, ни к уроку. Две девочки на последней парте рассматривали журнал мод, худенький смуглый паренек в середине левого ряда чистил ногти перочинным ножом, остальные сидели с отсутствующими лицами.